или пассивно, на что неоднократно указывал Фрейд. Некоторое время назад мне довелось лечить пятнадцатилетнюю девочку, у которой во время анализа возникала повторяющаяся ассоциация – «Песня о колоколе» Шиллера. Она никогда не читала это стихотворение вдумчиво, но однажды мельком просмотрела его и запомнила лишь что-то о колокольне. Никаких других подробностей в ее памяти не сохранилось. Данный фрагмент звучит так:

С колокольни,

Будто стон,

Похоронный,

Льется звон.

Грустно стонет меди звук унылый

Над отшедшим в дальний путь могилы.

Ах! то нежная супруга,

Ах! то мать младая в гробе:

Из семейственного круга

Смерть-губительница в злобе

Мчит ее в страну теней

От супруга, от детей…[4]

8 Дочь, естественно, очень любила свою мать и не помышляла о ее смерти. С другой стороны, в то время дела обстояли следующим образом: вместе с матерью она должна была отправиться к родственникам на пять недель; годом ранее мать ездила одна, дочь же (единственный и избалованный ребенок) оставалась дома с отцом. К сожалению, в том году именно «нежную супругу» пытались вырвать из объятий ее возлюбленного, тогда как дочь предпочла бы разлуку с «матерью младой».

9 Таким образом, «убить» в устах ребенка – совершенно безобидное выражение, особенно если учесть, что Анна использовала его довольно беспорядочно в отношении возможных видов деструкции, удаления, уничтожения и т. д. Тем не менее эта тенденция заслуживает внимания. (Ср. анализ случая «маленького Ганса».)

10 Мальчик родился ранним утром. Когда все следы родов, включая пятна крови, были удалены, отец вошел в комнату, где спала Анна. Она тут же проснулась. Сообщив ей новость о появлении младшего брата, которую девочка восприняла с удивленным и напряженным выражением лица, он взял ее на руки и отнес в спальню. Анна бросила быстрый взгляд на свою довольно бледную мать, а затем выказала нечто вроде смеси смущения и подозрительности, как будто думала: «Что теперь будет?» Она не выказала ни малейшей радости при виде новорожденного, чем несколько разочаровала обоих родителей. Остаток утра девочка держалась подальше от матери; это было тем более поразительно, что обычно она всегда вертелась вокруг нее. Но однажды, когда мать находилась одна, она вбежала в комнату, обвила руками ее шею и торопливо прошептала: «Ты ведь не умрешь?»

11 Эти слова открывают нам некое подобие конфликта в душе ребенка. История с аистом, очевидно, никогда не вызывала особого доверия, но гипотеза плодотворного возрождения, согласно которой смерть влечет за собой рождение, несомненно, прижилась. Следовательно, мать должна умереть. Почему же тогда Анна обязана испытывать какое-то удовольствие по поводу новорожденного, к которому она и без того уже начинала по-детски ревновать? При благоприятной возможности она должна была выяснить, умрет мама или нет. Мама не умерла. Однако теория возрождения натолкнулась на серьезное препятствие. Как теперь объяснить рождение младшего брата и происхождение детей вообще? Оставалась история аиста, которая, хотя и не оспаривалась прямо, была имплицитно отвергнута в пользу гипотезы возрождения[5]. Дальнейшие попытки объяснения, к сожалению, остались скрытыми от родителей, ибо девочка на несколько недель уехала к бабушке. Из сообщений последней следует, что история аиста, которую негласно решили поддерживать все члены семьи, действительно обсуждалась неоднократно.

12 Вернувшись домой, Анна вновь проявила ту же смесь смущения и недоверчивости, что и после рождения брата. Родители это заметили, но причину установить не смогли. По отношению к новорожденному девочка вела себя приветливо и мило. Тем временем появилась няня, которая произвела глубочайшее впечатление на маленькую Анну – прежде всего своей униформой. Поначалу это впечатление было крайне негативным: девочка относилась к ней в высшей степени враждебно. Так, она ни за что не позволяла этой женщине раздевать себя и укладывать в постель по вечерам. Причина такого сопротивления вскоре стала ясна: однажды, стоя у колыбели малыша, Анна крикнула ей: «Это не твой братик, он мой!» Постепенно, однако, девочка примирилась с присутствием няни и сама начала играть в няню; надевая белый чепчик и фартук, она по очереди нянчила младшего брата и кукол. В отличие от прежнего настроения, нынешнее было, несомненно, элегичным и мечтательным. Нередко она часами сидела под столом, напевая длинные песенки и сочиняя рифмы. Некоторые было невозможно разобрать; другие состояли частично из фантазийных желаний на тему «няни» («Я няня Зеленого Креста»), а частично – из явно болезненных чувств, требовавших выражения.

13 Здесь мы сталкиваемся с важной новой особенностью в жизни ребенка: грезы, первые проблески поэзии, элегические настроения – все это обычно характерно для более позднего этапа жизни, а именно периода, той поры, когда юноши и девушки готовятся разорвать прежние семейные узы, дабы вступить в самостоятельную жизнь, но все еще внутренне осторожничают, ибо стремление это сдерживается щемящим чувством тоски по дому, по теплу семейного очага. В такое время они сплетают сети поэтических фантазий с целью компенсировать то, чего им недостает. Приближение психологии четырехлетнего ребенка к психологии мальчика или девочки пубертатного возраста на первый взгляд может показаться парадоксальным; однако сходство заключается не в возрасте, а в механизме. Элегические грезы свидетельствуют о том, что часть любви, которая прежде принадлежала и должна была принадлежать реальному объекту, теперь интровертируется, то есть обращается внутрь, в самого субъекта, и порождает повышенную фантазийную активность[6]. Но откуда берется эта интроверсия? Она представляет собой психологическую манифестацию, характерную для этого периода, или же проистекает из какого-либо внутреннего конфликта?

14 В этом отношении весьма содержательным выглядит следующий эпизод. Анна все чаще не слушалась мать. Однажды между ними произошел следующий диалог:

Анна: «Я уеду к бабушке!»

Мать: «Но мне будет грустно, если ты уедешь».

Анна: «Да, но у тебя есть мой младший брат».

15 Реакция матери показывает, чего на самом деле добивалась девочка: очевидно, она хотела услышать, что скажет мать в ответ на угрозу уехать, узнать, какова ее установка в целом, а также выяснить, не лишилась ли девочка из-за младшего брата материнской привязанности. Однако не следует поддаваться на этот прозрачный обман. Девочка прекрасно видела и чувствовала, что, несмотря на рождение второго ребенка, она не утратила и капли материнской любви. Таким образом, завуалированный (quasi) упрек, который она бросает матери по этому поводу, необоснован, что для натренированного уха проявляется в слегка аффектированном тоне голоса. Подобные интонации часто можно услышать даже у взрослых. Такой тон ни с чем не спутаешь; он не предполагает, что его будут воспринимать всерьез, и по этой причине навязывается еще более настойчиво. Упрек этот не следует принимать близко к сердцу, ибо он всего лишь предвестник других, уже более серьезных сопротивлений. Вскоре после описанного выше разговора между матерью и дочерью состоялся следующий диалог:

Мать: «Пойдем в сад».

Анна: «Ты обманываешь меня. Берегись, если ты говоришь неправду!»

Мать: «Что ты! Конечно, я говорю правду».

Анна: «Нет, ты говоришь неправду».

Мать: «Сейчас ты убедишься, что я говорю правду: сию минуту мы идем в сад».

Анна: «Это правда? Точно? Ты не врешь?»

16 Сцены такого рода повторялись неоднократно. Однако на этот раз тон был более резким и настойчивым; упор на «лжи» выдавал нечто совершенно особенное, чего родители не понимали. Более того, поначалу оба придавали слишком мало значения спонтанным высказываниям ребенка. Таковы общепринятые (ex officio) правила воспитания. Обычно мы мало прислушиваемся к детям в любом возрасте; во всем существенном мы относимся к ним как к non compos mentis[7], а во всем несущественном дрессируем их до автоматического совершенства. За сопротивлением всегда кроется вопрос, конфликт, о котором мы достаточно скоро услышим в другое время и в других обстоятельствах. К несчастью, в большинстве случаев мы забываем связать услышанное с сопротивлением. Так, например, в другой раз Анна задала матери серию непростых вопросов:

Анна: «Когда вырасту, я буду няней».

Мать: «Я тоже мечтала стать няней, когда была маленькой».

Анна: «А почему