И потому, что у меня сейчас так много нового в жизни, тем более я хочу видеться с тобой и нашими.

Хотела я приехать к вам 13–15 апреля и уже все приготовила для отъезда, но выяснилось, что я могу попасть на съезд[2] социал-демократов России, где будут Ленин и все другие. Мне необходимо их слышать, и нельзя было не воспользоваться таким редким благом, как пропуск на съезд. Из-за этого пришлось отложить мой отъезд… Раз я отдалась этому делу, раз на меня будет возложена обязанность, то отказаться от нее я не имею права, как человек, признающий общественную дисциплину.

…Дорогие мои, если бы вы все знали, как мне не хватает вас, с какой борьбой я отказала себе видеть вас в эти месяцы, как я хочу быть с вами, как до плача хочется поговорить с вами! Только я очень сильно изменилась характером и почти никогда не плачу… Вообще сильно себя изменить пришлось за это время… Теперь я знаю, к чему мне надо стремиться, я знаю, что мне надо делать, и когда мне бывает тяжело из-за личных или других причин, то мне стоит только вспомнить про то мое большое дело, и я успокаиваюсь.

Итак, я сейчас поеду в Питер слушать моего Ленина. Много еще, много надо подумать над его тезисами[3].

Потом приеду в Москву, чтобы отсюда отправиться куда-нибудь в рабочие районы для агитации и пропаганды… Ездить мы будем вместе, организованно, по намеченному Московским комитетом РСДРП плану. Только прошу я вас — пишите мне почаще, мне без вас очень уж тяжело, каждая ваша строчка меня радует и успокаивает.

9 мая 1917 года

…Анаидочка, я тебе обыкновенно пишу в минуты уныния, и сейчас мне так. Но зато у меня огромное удовлетворение, успокаивающее меня средство — работа. Я работаю очень много — в смысле пропаганды. Когда с помощью моих рук сырой материал обращается в сознательного рабочего, когда я пробуждаю в нем классовое самосознание… тогда я удовлетворяюсь, тогда у меня прибавляются силы, тогда я живой человек. У меня нет уныния, и я бодро пойду на работу. Это сознание помогает мне заниматься много, регулировать свою жизнь (без этого работа не удается), отказываться от веселого общения с моими товарищами и заниматься, заниматься. Как я рада, что работа моя применялась еще в подполье, что я имею сейчас навык, что я могу сейчас работать! Приходится много бороться со всеми, кто против «нас», большевиков… Пойду сейчас составлю и закуплю две библиотеки на 2 завода, потом приду домой и позаймусь с соц. — дем. женщинами… Анаид, сколько сил, талантов таится в рабочей среде!.. Ты думаешь, должно быть, что я, как и все курсихи, сентиментально настроена и со слезами на глазах говорю о свободе и о «бедных рабочих». Нет, я далека от этого, я еще раньше, в работе, узнала их и теперь хорошо их знаю. Они имеют (рабочие) преимущество класса, которому принадлежит будущее, который только что развивается, у которого пробуждаются силы.

…Обо мне не беспокойтесь. Я держусь крепко и бодро. Кажется, много во мне переменилось. Но не беда, еще много изменяться придется. Сейчас нужно выйти в такую стужу… Град так и зажаривает в окна и выбивает о стекло какую-то грустную, дикую, но жизненную песню, и серое небо, жалкое и одинокое. Но будет скоро солнце, распустятся почки, и последнее сомнение зимы, как метлой, будет сметено самой жизнью. Целую крепко.

Люсик.

Анаид, помни, что я живу полной жизнью.

Письмо к Голе

20 мая 1917 года

Эй, Голя, наконец-то ты откликнулась мне из хорошего нашего дома. Я так волновалась, что хотела прислать телеграмму, но не хотела напугать маму. Я страшно обрадовалась твоему письму, мне стало необычайно хорошо и весело. Сейчас поет с гитарой хорошая девочка чудным голосом «Золотое время было, да сокрылось…». И мне все так вспомнилось, и Коджоры, и Аник, и все вы, и грусть, связанная с этой песней. И стало как-то особенно. Вообще жизнь у меня полна впечатлениями. Вчера к нам (ко мне и Наталке, а до тех пор мы читали) в 12 часов пришли 2 очень хороших товарища, и после недолгих размышлений пошли к Кремлю и храму Христа Спасителя. Ночью мы были там совершенно одни. Строгий Кремль со своими вышками странно и как-то строго выделялся на фоне майской ночи Москвы, почти белой ночи. И тихая Москва-река, и тихие разговоры о таком хорошем, и такие они хорошие, эти Рубен и Алеша, один из лучших агитаторов у нас и очень хороший товарищ. Было очень хорошо, даже лучше, чем в Коджорах по ночам… Очень тяжело заниматься сейчас в паршивой комнате, душной и глупой, когда на дворе все дышит и живет весной, и красотой, и самой жизнью. И все-таки грустно, но хорошо, вот мы ходили с Алешей и Рубеном при свете восходящего солнца, говорили об этой тоске, и работе партийной, и красоте, и про все говорили и про все молчали…

Сейчас уже целый час сидят у меня человек 10, спорят… Шурка играет на гитаре, Юлька Кириллянц с Катюхой поют, Тер спорит, Рубен его держит за волосы, вообще шум и веселье отчаянное, и я сижу на кровати и пишу письмо.

Ночь такая, что удавиться от восхищения можно. Завтра все наши ребята поедут в Царицыно.

…Я соскучилась по моему мальчику[4]. Ух, я научу его петь «Интернационал», грозный, гордый и властный, и обращу в большевика.

Ну, прощай, Голя, моя светлая и чуткая, с такими особенными глазами (не сердись, я так не про «красоту» или «выражение» говорю, а про «тебя»), которую я очень люблю. И люблю мою мамочку, и Анаид, и папу, и Оника. Каренку поцелуй и обними. Ну, теперь прощайте. Целую всех.

Твоя Люсик.

Письмо к родным

Без даты[5]

Сейчас революционные войска сражаются с корниловскими под Питером, московские революционные войска посланы на подмогу, а