Сегодня я опять встретила того человека. Нет, я не ошиблась,знаю, что не ошиблась, и это не призрак, вызванный моим воспаленным бредом,искаженным сознанием, свихнувшимся воображением… и что еще там называютстарческим маразмом? Беспрестанные попытки вернуться в прошлое? Раньше я не разслышала и читала, будто старики в основном живут прошлым, подпитываютсявоспоминаниями, и это казалось мне порядочной чепухой, даром что было написанов умных книжках и говорилось умными людьми. Ведь я-то отнюдь не жила прошлым, ябежала от него, с головой погружаясь в настоящее, в заботы нынешнего дня, вдела своей семьи… Господи, она такая огромная, пожалуй, можно моими детьми,внуками, правнуками заселить целую деревню – вроде Новиков, обожаемых мною вдетстве. Новиков на Волге! Или, к примеру, вроде не менее обожаемого мноюМулена, который мне достался в наследство от моего второго мужа, ЛоранаГренгуара, и где я доживаю свой век, лишь изредка выбираясь в Париж поособенным надобностям. К примеру, сделать прическу в салоне на улице Монторгей.Салон так и называется: «Coiffeur», то есть «Парикмахер». Я обожаю этот салон,пусть и не самый шикарный в Париже, я там причесываюсь, не соврать, летшестьдесят, и не стану менять своих привычек только потому, что дорога из Муленав Париж слишком долгая. Жизнь скучна и однообразна, нужно же ее хоть чем-торасцветить! Моя дочь… – забыла, кажется, Жильберта, а может, Шарлотта…точно, Шарлотта! – все время ворчит, что в Тоннеруа теперь тоже есть оченьнедурной салон. А в крайнем случае можно съездить и в Оксер. Но мотаться вПариж, тратить столько сил!..

Подразумевается, денег на бензин. Дескать, если сложитьстоимость бензина до Парижа и обратно да прибавить ее к стоимости прически, тополучается, что две-три укладки равнозначны стоимости жемчужного ожерелья,которое я никак не хочу подарить на свадьбу моей правнучке Моник.

Да, не хочу. Жемчуг – к слезам. К Моник я неплохо отношусь,именно поэтому лучше подарю ей бриллианты, хотя моя дочь считает, что онитеперь не в моде. Вот чушь! Бриллианты остаются навсегда, как сказано в томчудном фильме про Джеймса Бонда.

Однако до чего же моя семья любит считать мои деньги, эточто-то страшное! А какой смысл иметь их, если не можешь на них купить то, чтохочешь? Если я не смогла купить на них счастье и мужчину, которого хотела, тохотя бы прическу-то могу себе позволить делать там, где хочу? Пусть мои потомкиеще спасибо скажут, что я не летаю причесываться, к примеру, в Москву!

Впрочем, я не уверена, что в Москве меня причесали бытолком. Небось выдрали бы последние волосы своими деревянными гребнями! Илипобрили бы наголо, перед тем как отправить на Соловки, а то и на Колыму… Что-тотакое говорят, будто Колыму и Соловки большевики уже давно отменили, но я в этоне верю. Обычная советская пропаганда! Ну, разве что переименовали их, назваликак-то по-другому, а сущность та же. Чека, к примеру, называли Огэпэу, потомЭнкавэдэ, потом Кагэбэ – а что менялось? Ничего. Так что причесываться в Москвуя все же не поеду, а буду продолжать донимать свое семейство визитами в Париж,где я и нахожусь в эту минуту, где и решила начать свои записки.

Меня никогда в жизни не тянуло к мемуарам. Не было толчка, ятак понимаю.

Я одна в доме. Как хорошо… как хорошо быть одной! Обычновокруг крутится слишком много народу.

Очень может быть, что если бы все мое многолюдное семействои впрямь поселилось в Мулене, вытеснив оттуда всех прочих жителей, то я современем окончательно запуталась бы в своих потомках, забыла, кто от когопроизошел, кто чья дочь и кто чей сын (внук, правнук), и с некоторыми из нихраскланивалась бы с той же надменной церемонностью, с какой maman некогдаздоровалась с посторонними. Со знакомыми она бывала даже приветлива:

– Как здоровье вашей милой grand’mиre? Ах, какаяжалость, какая жалость, что она уже не встает… Такая прелестная старушка! Нучто поделаешь, так сулил Господь, все мы там будем!

Этим словам сопутствовало непременное поджимание губок,этакое особенное поджимание, которое означало: вы, голубушка, может, там и всамом деле окажетесь, то есть наверняка окажетесь, с вашей-то больной печенью,но я – о нет, никогда! Уж кого-кого, а меня-то непременно минует чаша сия!Потому что вы – это вы, а я – это я, Вера Анатольевна Ховрина, супругадиректора Сормовского завода Виктора Ивановича Ховрина и мать егоочаровательных дочерей Виктории и Валерии! Всякая горькая чаша меня непременноминует, поскольку я из тех избранных счастливиц, любимиц Фортуны, которые жизньне проживут, а пройдут по ковровым дорожкам, если не под звуки торжественногополонеза (да и утомительно оно, беспрестанно выступать церемониальным шагом!),то уж кружась в дивном вальсе Грибоедова – всенепременно.

Это был любимый вальс maman…

Ну что можно теперь сказать? Только то, что maman ошибалась.Вальс Грибоедова отзвучал в ее судьбе очень быстро. Довелось ей испить самуюгорькую для нее чашу: пережить измену обожаемого мужа. В глубине души яубеждена: нищета или даже разорение, болезнь или преждевременная смерть кого-тоиз нас, детей, хоть и стали бы для нее горчайшим горем, но не произвели бынастолько разрушительного воздействия, как внезапная, безрассудная, шальнаявлюбленность отца в ту женщину, как его уход из семьи, развод, скандалы, позор,который обрушился на нас всех, прежде всего – на мать… да, очень странно,конечно, но почему-то именно на нее, а не на отца смотрели знакомые спрезрительной жалостью и как бы даже с осуждением.

В те времена в нашем кругу о разводе знали большепонаслышке, однако в обществе он уже не мог никого особенно шокировать. Шоксостоял в личности «разлучницы», «соперницы». Весь ужас положения mamanзаключался в том, что отец ушел от нее не к молоденькой хорошенькой девушке иливдовушке, а к женщине старше его, одинокой, странной, поведения загадочного, а померкам maman, и вообще полусумасшедшей… Она была поэтесса (впрочем, я в жизниникогда не видела ни одной ее книжки, а стихотворение прочла всего лишь одно,да и то совершенно случайно!). В самом этом слове «поэтесса» было, с точкизрения моей maman, что-то особенно позорное, унизительное, распутное, порочное– и в то же время манящее. Уже одним этим словом все было сказано, чтобыобъяснить необъяснимый поступок отца, однако та женщина вдобавок ко всему былаеще и очень красива и привлекательна, несмотря на свои преклонные года…

Тогда ей было сорок.

Я пережила эти ее «преклонные года» ровно сорок пять летназад. Теперь мне восемьдесят пять… и вот этот-то возраст можно назвать преклоннымбез всякой натяжки: я порою так и ощущаю, как меня клонит к земле… а в сорок-точувствовала себя просто девочкой. Но maman в пору отцовских безумств ичудачеств исполнилось всего лишь двадцать шесть. Ее можно понять, можнопростить даже те упреки, которые она выкрикивала, выплакивала в лицо отцу,променявшему ее на старуху!