Зрелище этой дикарки, едва вырвавшейся из дремучейафриканской саванны, а уже запросто обращающейся с портаблем (по-русски говоря,с мобильником), который остается недостижимой мечтой миллионов россиян,доконало Алёну. За державу было обидно, да и за себя, если на то пошло, потомучто у нее-то имелся «Siemens» простейшей модели. Жалко было расходовать натакую ерунду, как продвинутый мобильник, те десять тысяч, которые можнопотратить на новые туфельки, к примеру, или на швейцарские кремики, которыепроизводят с отражением в зеркале такой чудный эффект, или книг накупить, илисделать подарок идолу своего сердца… До чего же противное создание, дажевспоминать о нем неохота, и так настроение ни к черту из-за этих черномазых, укоторых ни единой морщинки без всяких кремиков…

От печальных мыслей ее отвлек отчаянный визг Лизочки, ккоторой снова подступил лукавоглазый мулатик и обсыпал с ног до головы песком.

Да вы что, все с ума посходили в этой вашей свободной Европеот переизбытка всех и всяческих свобод?!

Алёна сорвалась с места и, испепелив мулатика гневнымвзглядом, принялась отряхивать песок с отчаянно вопящей Лизочки, одновременночто-то такое успокоительное бормоча, но эффект это производило просто никакой:если больших мальчиков Алёна могла уговорить когда угодно и на что угодно, то смаленькими девочками дела обстояли как-то не очень…

Боже ты мой, и волосы у Лизочки все в песке! Что скажет мамаМарина!

Алёна начала обметать младенцу льняные нежные кудряшки, ноЛизочке это не нравилось, и она вопила так, как будто ее резали на части.

Внезапно кто-то с силой схватил Алёну за руку, и мало того –заломил эту руку за спину, одновременно уткнув в ее спину что-то ужаснотвердое. От боли Алёну как бы парализовало, и она не противилась, когданеведомая сила вздернула ее с корточек, выволокла из песочницы и швырнула наскамейку вниз лицом. А потом чья-то чужая рука грубо обшарила карманы еебриджей, узких настолько, что это было даже не обшаривание, а самое гнусноелапанье. Но вот наконец болезнетворное орудие было отдернуто от ее спины,паралич прошел, и Алёна резко обернулась, готовая убить негодяя, который…

Господи, он был черный! Черный, как сажа, негр с золотойсерьгой в ухе! Право слово, ему больше пристало бы носить серьгу в носу, этомудикарю, который только что омерзительно щупал белую женщину своей жуткойручищей! Алёна задохнулась от ярости, остолбенела от ненависти… и слава богу,что задохнулась и остолбенела, что не ответила на оскорбление увесистойпощечиной. Ведь перед ней стоял не простой негр, а негр-полицейский.

Полисье, говоря по-здешнему, по-парижски.

Я часто размышляла впоследствии, кем бы он стал, этот НикитаШершнев, если бы не Первая мировая война и не большевистская революция.Закончил бы университет, сделался бы адвокатом гораздо раньше, чем удалось этопотом, в Париже? Ведь в России он ничего не успел, не имел возможности хотькак-то проявить себя: едва закончив гимназию и поступив в университет, попал внеудержимый поток событий и уже не мог противостоять им, уже не принадлежалсебе. Лучшие годы молодости, вернее даже юности, он воевал: сначала в русскойармии, потом в Белой гвардии. В конце концов он очутился в Париже. Здесь ужежили мой отец и его новая жена, в которую Никита был еще с прежних временбезумно влюблен. Чтобы заслужить ее благосклонность (она, видите ли, былаубеждена, что любить стоит только героев!), он сделался одним из эмиссаровфинского правительства, официальным проводником, которые уводили из Петроградалюдей на ту сторону и спасали их от гибели в руках большевиков, или от голоднойсмерти, или от холода, или от цинги, или от болезней, которые нечем былолечить… Никита великолепно знал берега Финского залива – там прошло егодетство. И если настоящие финны-проводники заламывали за свои услуги огромныеденьги, а порою не стеснялись обирать спасаемых ими людей дочиста, то Никитатрудился лишь за ту символическую плату, которую ему давал Русский комитет поделам эмигрантов и коей едва хватало на жизнь. Думаю, он рисковал бы собой ибесплатно: лишь ради служения даме своего сердца…

И вот в один прекрасный день он появился у меня.

Я тогда жила, как все русские: продавала что придется извещей. Правда, одна беда: на рынке покупателей было меньше, чем продавцов.Книги вообще годились только на растопку. Когда пришел Никита, у меня даженечем было его угостить, кроме липкого, остистого черного хлеба и какого-топойла: не кофе, не чаю, а чего-то вообще не определимого словом. Впрочем, онобыло хотя бы горячим, поэтому замерзший Никита пил его охотно и, неприязненнопоглядывая на меня поверх дымящейся чашки своими поразительными, странно яркимисерыми глазами, коротко и четко говорил, что именно нам предстоит сделать,какие вещи надо собрать, к каким опасностям быть готовыми, как попытаться отних максимально остеречься…

В комнате было полутемно: в его честь я зажгла было двеоставшихся свечи, однако он велел погасить их и зря не расходовать. Пришлосьобойтись коптилкой, от которой на стене метались невероятно причудливые,безумные какие-то тени. Отчетливо помню, что из-за сквозняка огонек безудержнотрепетал, наши с Никитою тени то рвались в стороны друг от друга, то неистовосливались. Меня тревожили эти колыхания теней, мне виделось в них нечтопророческое, как если бы некая вещая сивилла явила мне мир своих предсказаний…А потом тревога прошла, и осталось только страстное волнение в сердце –волнение и желание, чтобы мы, совсем как эти тени, слились однажды в неистовомобъятии и уж более никогда не разлучались.

Именно в тот вечер я влюбилась в Никиту – сразу и на всюжизнь, на всю свою чрезмерно затянувшуюся жизнь, и, чего греха таить, предложион мне тогда в уплату за спасение отдаться ему, я не сочла бы эту цену слишкомвысокой. Напротив, я уже тогда готова была подарить ему себя, даже швырнуть,как мелкую монету (отчего-то дороже я себя не ценила в его присутствии), но онне сделал ни знака, ни намека – ни в тот вечер, ни потом.

Он просто пил, чуть морщась, мое горячее пойло и говорил, говорил,иногда замолкая, взглядывая исподлобья, словно проверяя, все ли я запомнила,все ли поняла правильно, способна ли исполнить требуемое, не перепутаю личего-то, не ошибусь ли.

Смешно, конечно: разве женщина способна ошибиться, если речьидет о новой одежде или обуви? А именно о них прежде всего и следовалопозаботиться. Нужно было достать валенки на толстых подошвах (идти ведьпредстояло по льду, на котором могут быть полыньи и промоины) и белый купальныйхалат с капюшоном, чтобы темной фигуры не было видно на белом снегу.