Выполняя советы Никиты и готовясь к «уходу через лед», я,прежде тихая, домашняя, вроде бы совершенно не приспособленная к жизни барышня,обнаружила в себе неожиданный заряд расчетливого авантюризма. На базаре наБассейной я через третьих лиц разыскала человека, который брал заказы наваленки. Он поразился, когда я попросила сделать тройные подошвы.

– Что ж это за вид у валенок будет?! – спросил онс неудовольствием. – Никакой красоты!

Я встревожилась, что этот ремесленник откажется выполнитьмой заказ, чтобы не оскорбить свои эстетические чувства, а когда он спросил:«На что вам такие валенки?» – испугалась еще больше: как ответить? Он можетнастучать…

Хотя нет, тогда такого выражения еще не было в ходу межрусскими людьми: я просто испугалась, что ремесленник может на меня донести. Имолчала, стоя перед ним. Ну уж, наверное, вид у меня был такой, что человекэтот обо всем догадался и проговорил, глядя на меня сочувственно:

– Ну что ж, все понятно, сделаю. Не беспокойтесь,добрым словом меня потом помянете: валенки будут отличные!

Они и впрямь получились на загляденье, верную службу мнесослужили, здоровье мое сберегли, еще и теперь, спустя черт знает сколько лет,я поминаю того человека добрым словом, как он и предсказывал…

Потом я продала чудную бобровую шубу моего отца. Как нистранно, она хорошо продалась, хотя, казалось бы, кому в то время нужны былибобры?! На вырученные деньги я купила много масла и мяса: Никита велел хорошоподкормиться, чтобы набраться сил перед трудным переходом. Я никогда особенноне любила мяса, предпочитала хорошую рыбу (конечно, не ржавую советскуюселедку!), но раз Никита велел есть мясо, я его и ела. Я рабски исполняла всеего повеления и ни о чем не беспокоилась, ни о каких опасностях: что могупровалиться в полынью, что мы вообще можем сбиться с пути на льду, где нетникаких ориентиров, и попасть хоть бы в Ораниенбаум, как уже случилось с однойиз групп беглецов. Наверное, даже если бы мне заранее кто-то напророчил, что мыс Никитой утонем или будем убиты пограничниками, я бы согласилась с тем жеошалелым восторгом, с которым исполняла все его наказы: ну и что, что погибнем,зато вместе!

Мы не погибли. Но натерпелись, ох, натерпелись на этом пути…

На полисье (полицейском) была черная форма, туго обливающаяупитанное широкоплечее тело, практически неотличимая от него по цвету, ималенькая синяя каска: нечто среднее между пилоткой и шлемом мотоциклиста. Этиполицейские были, однако, не мотоциклистами, а велосипедистами, их Алёна виделав Париже уже не единожды, а еще полицейских на роликовых коньках – черныестремительные тени, – и они ей, честно говоря, очень нравились своейлегкостью, изяществом, даже этими своими маленькими забавными касками… То естьраньше нравились, отнюдь не теперь, когда один из этих призраков правопорядкатолько что обшаривал самые интимные части ее тела и что-то лаял прямо в лицо!При этом своей резиновой дубинкой он то махал в сторону плачущей Лизочки, тохватался за револьвер, висящий у него на бедре в открытой кобуре и привязанныйк поясу круглым витым шнуром. Совершенно такими шнурами крепятся к телефоннымаппаратам трубки.

То есть имелось в виду, что Алёну он застрелит… здесь исейчас? И закопает, видимо, в песок? Интересно бы знать, за что?!

Опасность вообще и близость смерти в частности, как говорят,обостряют сообразительность даже у самых несообразительных людей. Алёна неединожды убеждалась в этом на собственном горьком опыте, поскольку биография унее на экстремалки была богатая,[4] ну вот и сейчас убедилась вочередной раз. В самом деле, не надо было иметь пресловутые семь пядей во лбу,чтобы догадаться: полисье, который, очевидно, патрулировал этот скверик,услышал истошный Лизочкин вопль, решил, что это зов о помощи, – и теперьубежден, будто именно Алёна поставила Лизочке синяк, но не успокоилась надостигнутом, а продолжает избивать ребенка! Вдобавок публично, примногочисленных свидетелях, вернее, свидетельницах. Можно не сомневаться, чтоняньки, особенно та, в кожаном платье, поклянется в чем угодно, если это поможетзагнобить белую супротивницу! Обязательно набрешут, что она и других детейизбивала в песочнице… маленькую негритяночку с косичками, к примеру. И тут-тоуж полисье из одного только чувства оскорбленной расовой солидарности русскуюпреступницу в дугу согнет!

– Да вы что, това… – пролепетала было Алёна, нонемедленно сообразила, что товарищем французского полисье, к тому жечернокожего, назвать никак нельзя. – Да вы что, гражда… – начала она,но снова осеклась, онемела и, забыв вообще все известные ей французские, азаодно и русские слова, беспомощно уставилась в его злые глаза – огромные, даеще и выпученные. Теперь она постигла наконец, что значит выражение «свиреповращая белкбми».

– А, так вы русская? – послышался рядомнасмешливый мужской голос – русский голос! – Я так и думал.

Алёна резко обернулась и увидела загорелого человека летсорока, в джинсах и свободном сером пуловере. Он стоял за низенькой оградкой,отделявшей сквер от тротуара, и очень яркими серыми глазами превесело смотрелна жертву французского полисье.

Нашел чем увеселяться, садист несчастный!

Поймав затравленный взгляд Алёны, садист подмигнул и легко,словно подброшенный, перескочил через ограду сквера. Приземлившись, онприветливо улыбнулся полисье, а потом что-то быстро, негромко начал говоритьпо-французски, дружелюбно поглядывая то на самого полицейского, то на стайкупримолкших нянек. Мельком обернувшись к ним, Алёна поразилась общему выражениюпочти детского восторга и ожидания чуда, которое читалось на их черных,лоснящихся физиономиях. Теперь няньки весьма смахивали не на кур, а на стаюворон, присевшую на краешке поля, где кипит бой, в ожидании непременной искорой добычи.

Между тем полисье, выслушав незнакомца, несколько разрастерянно мигнул, а потом пожал широченными плечами и потянул из чехла рацию,будто намереваясь немедленно вызвать автозак, или как они тут называются, вПариже, чтобы увезти злостную преступницу в узилище.

Незнакомец опять улыбнулся с тем же подавляющим дружелюбиеми похлопал полисье по руке, сжимавшей плечо Алёны. Хлопок был легкий, почти неощутимый, однако рука полицейского словно сама собой разжалась и упала, будтонеживая.

«Бежать! – промелькнуло в голове у почувствовавшей себясвободной Алёны. – Бежать скорей к Марине!»