Алёна так озябла, что даже губы у нее не шевелились: к нимсловно примерзла неуверенная полуулыбка, а негритянка наверняка думала, чтоАлёна над ней насмехается, а потому поддавала жару. Она бранилась без остановкинесколько минут, потом умолкла – видимо, чтобы перевести дух, – и Алёнеудалось-таки вклинить в эту паузу жалкую попытку оправдания:

– Жё не компран па! Мадам, жё не компран па! Я непонимаю!

– Компран па, компран па! – передразниланегритянка, а потом повернулась к Алёне спиной, выставила свой и без тогодовольно-таки оттопыренный зад и сильно похлопала себя по нему, причем удары потуго обтянутой шоколадной кожей попе выходили какими-то очень уж хлесткими,даже звонкими, а когда Алёна увидела, что ладонь черной руки бледно-телесногоцвета и таковы же пятки над толстой платформой шлепанцев, ее даже затошнило ототвращения.

Да что же это делается, товарищи и господа? Не определяетсяли данная ситуация расхожим выражением: «За что боролись, на то и напоролись»?!Алёна росла еще в то время, когда существовали на свете пионерская икомсомольская организации, и юные, не побоимся этого слова, ленинцы святоверили, что черная рабоче-крестьянская Африка громко стонет под игом проклятыхимпериалистов-рабовладельцев, а черные поденщики в городах загнивающей Европывлачат жалкое существование, не смеют подать голос протеста, ибо рискуютлишиться всяких средств к жизни… Почему-то именно это жалостное словосочетание– средства к жизни – прошибало пионерку, а потом и комсомолку Лену Володину(так звали нашу героиню в незапамятном девичестве) слезой горячей братскойсолидарности с угнетенным африканским народонаселением. И что же происходит вдальнейшем? Приезжает в город Париж русская писательница-детективщица АлёнаДмитриева (это псевдоним, однако наша героиня настолько к нему привыкла, чтопредпочитает его мирскому имени Елена Ярушкина, тем паче что человек, давший ейэту фамилию, Михаил Ярушкин, вот уже два с половиной года как перешел в разрядбывших мужей и канул в Лету), приезжает, стало быть, по приглашению своейдавней знакомой Марины, которая вышла замуж за француза и даже родиларусско-французскую хорошенькую девочку Лизочку; идет, желая помочь приболевшейМарине, с этой самой Лизочкой погулять в ближайший скверик, сажает ребенка впесочницу – и нарывается в этой песочнице на международный скандал. И ведьсмешно сказать, из-за чего сыр-бор разгорелся?!

– Алёна, – говорила Марина, напутствуя гостьюперед походом в песочницу, – вы там, пожалуйста, присмотрите, чтобы никтоу Лизочки игрушки не отбирал. Этот скверик очень хороший, но слишком уждемократический. Тут рядом с нами, буквально через квартал, начинается неслишком-то хороший район, там в основном живут негры и арабы, а если белые, тодовольно бедные, ну и бебиситтеры у них тоже цветные. Игрушек у таких детей неслишком-то много, поэтому они у белых ребятишек то и дело норовят что-нибудьстащить. И потом концов не найдешь, никогда не докажешь, что, к примеру, твоюлопатку или ведерко сперли. Тем паче у вас вроде бы не очень хорошийфранцузский?

Марина – существо прелестное и безмерно деликатное. Сказать,что французский писательницы Алёны Дмитриевой – не очень хороший, это значитсделать и ей, и ее французскому просто-таки грандиозный комплимент. Есливыразить свою мысль Алёна еще как-то способна, то что-нибудь понять в слитномпотоке французской речи практически не в силах.

У французов есть такое языковое явление: слияние. Поэтомуэтот язык и звучит, как песня. Но иностранцу с этой песней просто беда:французский на слух не выучишь, надо непременно знать, как слово пишется, чтобыего не только слышать, но и как бы видеть, потому что у этого слова на концеможет быть буква, которая в одном случае звучит, а в другом нет… Словом,караул. Правда, французы, которые изучают русский, уверяют, что с нашимипадежами и скачками ударений не сравнится ни один язык в мире, но Алёне отэтого ничуть не легче в данном конкретном случае, когда на нее, с ее убогимфранцузским, обрушилась разъяренная и многословная негритянка!

Но вернемся к истокам международного конфликта. Алёна безприключений довезла Лизочку до скверика Монтолон, свернув не туда всего трижды(для рассеянной писательницы это абсолютный рекорд точности прохождения поабрису), высадила русско-французского бебика из коляски в просторную песочницу,выгрузила туда же ведерко, совок, лопату, грабли и две формочки – и опустиласьпоблизости на лавочку, наслаждаясь сознанием того, что она вновь очутилась впрекрасном городе Париже и впереди у нее еще десять дней счастья. А послезавтраее хозяева на недельку уезжают в Бургундию, в какую-то деревню, погостить узнакомых, так что она вообще останется одна в их роскошной квартире и будетнаслаждаться вовсю. Сама себе хозяйка в Париже – ну не чудо ли?!

Однако блаженство длилось недолго. Марина знала, о чемпредупреждала! Не успела Лизочка испечь первый песочный куличик, как на нееналетели три местных разбойника: белая девочка, стриженная в скобку (некотороевремя Алёна была убеждена, что это мальчик, потом все же догадалась, что слово«сарай», то и дело выкрикиваемое нянькой-арабкой, не что иное, как имя Сара,произнесенное на французский манер – с ударением на последнем слоге),хорошенький мулатик с лукавыми глазками, улыбчивый и жуликоватый, что твойОстап Бендер, и долговязая тощенькая негритяночка – явно выросшая из песочноговозраста, лет уже десяти, с множеством смешных коротеньких косичек на макушке.Это была явная атаманша, которая церемониться с белым меньшинством несобиралась: она мигом отняла у Лизочки все формочки, ведерко и лопату, предоставивСарб и мулатику драться из-за оставшегося совочка.

Лизочка несколько мгновений ошеломленно наблюдала за этимбезобразием, а потом отчаянно зарыдала, роняя крупные слезы в сухой песок,который их мгновенно впитывал.

Алёна, приторно улыбаясь, мягко вынула из грязных ручек Сарбсовочек, а потом отняла у атаманши остальные Лизины игрушки. Испекла трипесочных куличика, сделала улитку и морскую звезду, построила башенку, накоторую Лизочка с удовольствием села, утешила таким образом ребенка – и вновь занялапозицию наблюдателя.

Сарб и мулатик немедленно признали право сильного и больше кЛизочке не лезли. Но атаманша нипочем не желала униматься. Трижды Алёна все стой же приклеенной улыбкой отбирала у нее то совок с формочкой, то лопату сведром, то ведро с совком, а на четвертый не выдержала: улыбаться перестала илегонько, ну ей-богу легонько, буквально едва коснувшись, шлепнула девчонку попопе. Та почесалась, извернувшись, как обезьянка, и принялась отнимать игрушкиу другой какой-то крохи.