Конечно, раздобыть это оказалось непросто, прежде всегоиз-за того, что поиски таких вещей, особенно большого белого халата, совершеннонедвусмысленно наводили на мысль, для чего это нужно, – но мне всетрудности казались несущественными. Теперь, после того как провалилосьнаступление Юденича, которого мы так ждали, надежды на Белую гвардию иинтервентов уже не осталось. По всему выходило, что прошлого не вернуть, надоприспосабливаться к новой жизни. Но для меня это было подобно мучительнойсмерти в руках лютого врага. То есть физически, может быть, и удалось бы выжитьценой невероятных моральных жертв, но…

Боже мой, до чего мне хотелось не сдаться, не влиться в рядысовслужащих, получающих жалкий большевистский паек: капусту, мерзлую картошку,пшено, иногда и селедку, – а вырваться, вырваться отсюда: из этихпостоянных разговоров о еде, из ощущения вечного холода и сырости вне себя ивнутри себя, из дома моего на Кирочной улице – когда-то красивого, а теперьстоящего с заколоченным парадным, отчего пользоваться приходилось чернойлестницей… Поразительно, что эти новые хозяева России, получив над ней полнуювласть, не стремились ходить по парадным лестницам, то есть как бы подняться навысоты жизни прежних господ. Нет, они этих господ унижали, как могли, всехстремились подвести под общий уровень, причесать под одну гребенку… Это у нихназывалось равенство, но почему равенство состояло именно в том, чтобы всемходить по черным лестницам, жить в merde[3] и постоянномстрахе, – этого я не могла постигнуть тогда и не постигаю теперь. Хотяведь именно страх был главным их орудием подавления любой попытки недовольства,догадаться легко, почему они его всячески насаждали, – подумаешь, биномНьютона, как выразился мой любимый писатель, к великому своему несчастью, так ине сумевший вырваться оттуда и этим искалечивший свою жизнь… Хотя, впрочем,неведомо, сделался бы он столь велик вне России, и, уж во всяком случае, лучшуюсвою книгу вне России он наверняка не смог бы написать. Да, участь творцаиногда требует непрестанного катарсиса, очищения страданием, но я не былатворцом, я была всего лишь девятнадцатилетней девчонкой и не могла, не желаламириться с тем, что вся моя жизнь пройдет в хождении по черным лестницам, гдебыло всегда темно и где в нос ударял острый запах гнилой кислой капусты игустой смрад масла какао, на котором жарили лепешки из моркови или картофельнойшелухи. Может быть, это было и не масло какао, но пахло (вернее, pardon,воняло!) оно именно горьковатой, приторной сладостью, и некуда было от этогосмрада деться. Весь Петроград, чудилось, пропитался им, запах потом меня годамипреследовал и заставлял горло сжиматься от рвотных спазмов, чуть толькозаходила речь о революции и 19-м годе…

Самым трудным для меня было поверить, что нас довел до этогосостояния тот самый «народ», любить который меня приучали все в нашем доме, внашем мире и который я истинно любила! И я наивно верила, что этот народ тожелюбит нас, господ, данных ему Богом… Теперь, на каждом шагу встречая постоянныедоказательства обратного, я часто вспоминала, как нас учили не быть гордымиперед прислугой (грубо ответить горничной или няне считалось совершеннонепозволительным, за это строго наказывали), вспоминала какие-то наивные, ужепринадлежащие забытому и почти неправдоподобному прошлому доказательства нашегобылого духовного единения, сердечного родства с теми, кого так просто инеобидно в нашем доме называли просто «люди». Почему-то чаще всего вспоминалсямне случай с Тимофеем.

Тимофей был кучером в бабушкином имении в Новиках, и когдамы справляли Рождество в деревне – а мы всегда, с тех пор, как я себя помнила,и до того, как отец начал чудесить, то есть до развода родителей, справлялиРождество в деревне! – именно Тимофею и только ему доверяла бабушкапочетную обязанность доставить к нам в гости из Нижнего трех моих кузенов.Дорога была долгая и трудная, но никто не сомневался, что Тимофей привезетмолодых господ в целости и сохранности. И когда они вваливались в дом –закутанные так, что не разбери поймешь, кто где, – следом входил Тимофей свыражением законной гордости на красном от мороза лице. Его окладистая бородасначала была белой от изморози, а потом на наших глазах становиласьобыкновенной, рыжей, только влажной и поблескивающей капельками растаявшегоинея.

Бабушка при виде его немедленно делала буфетчику Федорунекий тайный знак, и он приносил на подносике маленький графинчик с прозрачнойжидкостью и большую рюмку, из которой никто из господ не додумался бы питьводку: для сего существовали особенные стопки, – но могучего кучера сменьшей емкости «не взяло» бы.

– Спасибо, голубчик Тимофей, что привез молодых господцелыми и невредимыми, как вихрь домчал, – благосклонно говорилабабушка. – Выпей рюмочку с мороза, сделай милость.

– Благодарствуйте, государыня, – всегдапо-старинному, как-то особенно бонтонно отвечал Тимофей и одну за другойвыпивал две рюмки, а после небольшой паузы, вызванной будто и нежеланием пить,да невозможностью обидеть добрую барыню, соглашался «откушать» и третью.

И вот какой забавный случай я помню.

Буфетчик наполнил первую рюмку, Тимофей истово перекрестилсяна образ, обтер рукавом армяка оттаявшие усы и бороду и, низко поклонившись,выпил. Потом снова поклонился, осушил и вторую рюмку. И попятился, словно даваязнать, что доволен благосклонностью господ вполне. Однако бабушка решиласовершенно осчастливить кучера и велела Федору подать традиционную третью рюмку.

Тимофей посмотрел на рюмку, тяжело вздохнул и в смущенииперевел взгляд на свою госпожу.

– Дозвольте не пить, государыня! – взмолилсяон. – Ведь это уксус!

Немая сцена в «Ревизоре» ничто перед нашим оцепенением! Апотом – дружный хохот!..

Что же вышло? По ошибке буфетчик попотчевал Тимофея уксусомвместо водки (к счастью, не эссенцией, а столовым, слабо разведенным побабушкиному вкусу), однако из уважения к своей любимой «государыне» кучер дверюмки выпил чин по чину: стоило ли, мол, спорить из-за таких пустяков! Третьюрюмку принять было уже невмочь… пришлось взмолиться о пощаде.

Тимофей погиб в первый же год мировой войны где-то в Галиции– не то я во всяком обращенном ко мне лице «новых хозяев», обратившемся в песьюморду, искала бы, наверное, черты доброго нашего кучера и поражалась бы темметаморфозам, которые происходят на свете… И все это ведь по Божьему попущению!

Утешало меня тогда одно: Господь испытывает величайшимииспытаниями тех, кого любит пуще остальных.

Утешало ли?.. Скажу по совести – мало!

Но что-то я снова отвлеклась на ненужные воспоминания.