Глава 2

Ночлег

В небольшом очаге, сложенном не из кирпича, а из здешнего светлого камня, огня давно не разводили. Очажок успел отсыреть, и с одной стороны на его стенке даже появились буроватые лепёшки лишайника, как кое-где и на тёмных брёвнах, из которых была выстроена хатка. Однако разгорелся он неожиданно быстро, и стоило пламени окрепнуть и бодро заплясать на сухих сучьях, как хижина стала наполняться долгожданным теплом.

Дружинники установили походный треножник, повесили на его перекладине закопчённый чан, заранее наполненный водой, и вот уже над ним заклубился пар, и вскоре потянуло запахом немудрёной похлёбки, которую принялся готовить молодой воин Митрофан, старательно помешивая варево длинной деревянной ложкой.

Кровля в хатке, по счастью, уцелела, земляной пол оставался почти сухим. Он полностью зарос мхом, и можно бы было обойтись без сёдел – просто покидав вокруг очага плащи, но они были мокрые, у некоторых насквозь. Сёдла разложили так, чтобы всем сесть ближе к огню. Несколько человек по приказу князя оставались на карауле, их предстояло сменять, так что оставшимся хватило места в этой, одной-единственной лачуге. Кто-то принялся чистить оружие, кто-то притащил поленья, порушив и без того почти развалившуюся стенку другой хаты, и, прислонив эти поленья к стенкам и косяку, развесили на них плащи. Снять кольчуги никому в голову не пришло – все знали, что во время долгой и на всём протяжении небезопасной дороги приключиться может что угодно. Лучше пока остаться в воинском облачении, а снять позже – перед сном.

И всё же пылающий очаг, аромат немудрёной еды и опустившаяся за дверным проёмом тишина успокаивали людей. Они очень устали, им нужно было хотя бы на короткое время забыть о напряжении.

У некоторых, самых запасливых, нашлись в сумках сухие плащи, у кого-то овечьи шкуры, и эти счастливчики принялись кутаться в них, не забывая, впрочем, делиться с товарищами: если сесть вплотную друг к другу, то плаща хватит и на двоих, шкуры – тоже.

Вскоре Митрофан, черпанув ложкой из чана, подув на варево и осторожно его испробовав, воскликнул:

– Поспела похлёбка, братие! Мисы[2] подавайте да, помолясь, и поужинаем. Князь, а князь! Бери-ка свою мису, я тебе уж налил.

Александр поймал себя на том, что, несмотря на усталость, есть совершенно не хочет. Однако понял, что этого не стоит показывать дружинникам. Он принял окутанную паром посудину из рук Митрофана, осенившись крестом, прошептал молитву и вновь опустился на своё седло, окунув в варево ложку.

Дружинники оживились. Все охотно, иные даже с необычной поспешностью принялись за еду. И совестно было русским людям показывать друг другу непристойную прожорливость, однако долгая, выматывающая дорога да пронизывающий до костей холод слишком всех утомили, сделав к тому же в разы голоднее. К тому же и похлёбка, сваренная на копчёных костях, приправленная овсом и луком, получилась у Митроши наваристой, особенно аппетитной. Зерно, хлеб да лук везли с собой, купив в Орде у ловкого грека-купца, а костей накоптили за день до этой стоянки, добыв в лесу кабанчика. Он послужил в тот день обедом и ужином.

Александр старался есть наравне со всеми, хотя бы с теми, кто, соблюдая правило, не спешил и степенно глотал ложку за ложкой. Но всё сильнее понимал, что едва заставляет себя проглатывать еду. Странная, ничем не объяснимая дурнота накатывала тёмной волной, и сильнее всего князю хотелось опустить голову на руки и как можно глубже провалиться в сон.

– Кто уж поел? – Он оглядел дружинников, заметив при этом, что как будто и видит хуже: фигуры в освещённой огнём очага полутьме расплывались, покачиваясь перед глазами, словно изба вдруг наполнилась дымом. – Чья очередь менять караульных, ступайте, а они пускай тотчас идут сюда – сохнуть да есть.

– А сам ты что же? – Сава оказался прямо над головой сидящего Александра, и тот едва не вздрогнул, когда голос товарища раздался совсем рядом. – Гляди, половину мисы едва одолел! Али невкусно?

– У Митрофанки невкусно не бывает. – Александр поймал себя на том, что, подняв голову, через силу выдавил улыбку. – Из чего б ни варил, а выходит, будто на праздник какой трапеза.

– С молитвой потому что! – Митрофан, всех оделив едой и убедившись, что караульным, которые вот-вот должны были явиться, тоже осталось, сам уселся на освободившееся седло. – Я ведь как? Варю да молюсь, варю да молюсь. Так и легче, и душе приятнее. А ты, княже, если не идёт трапеза, так и оставь… Поспи лучше. Не дай Бог, коли простыл да ломать начнёт. А сон, глядишь, и поможет.

Александр, вновь ковырнув ложкой варево, виновато глянул на кашевара:

– И впрямь, сказать стыдно, да что-то неможется. Может, и простыл, только непонятно: ни горла не щиплет, ни жара нет, а вот будто не в себе делась. Однако мису свою доем: грех еду бросать-то… Худо, если какая хворь привязалась: в дороге и не полечишься толком. Баньку и ту не принять.

И нахмурясь, князь добавил:

– Был бы с нами лекарь мой Феофан, так враз бы приготовил зельице какое-нибудь, и оно б мне помогло.

Сава, успевший между тем тщательно обскрести ложкой свою мису, кивнул со вздохом:

– Да, он бы что-то придумал. Вот уж угораздило того грека премудрого помереть перед самым походом твоим в Орду, княже. Не мог повременить!

Князь нахмурился ещё сильнее:

– Чаю я, что не он поторопился, Савушка, а его поторопили… Уж больно странная была его кончина.

Митрофан, слышавший всё сказанное, хотя и князь, и Сава говорили тихо, живо откликнулся:

– А и я слыхал, княже, что странно помер грек! Ровно на болоте лихоманку подхватил, а ни в каких болотах-то не был. И вот ты, выходит, тоже сомнения на сей счёт имеешь. Думаешь, что он?..

Александр лишь досадливо отмахнулся:

– Не знаю. И вправду, что ли, поспать… Вроде одёжа подсохла, так и в сон клонит.

Не без труда доев остывшее варево, он прислонился спиной к поросшей бледным мхом стене и закрыл глаза. Но тонкие струйки пара почему-то продолжали кружиться перед ним, и в их белёсых клубах по-прежнему проступали фигуры и лица дружинников, очертания сложенных на полу сёдел и оружия.

Снаружи, за порогом избы, опускалась ненастная ночь, спешившая сменить такой же сырой, неласковый вечер. До слуха доносилось конское ржание, редкие тоскливые стенания ночных птиц да шуршание дождя по утлой крыше. Косой, пронзительно ледяной дождь пошёл вдруг вместо снега. С реки слышался плеск волн, так же набегавших на берег.

Александр