— Так и есть. Но это правоты его не отменяет.

— А я разве спорю? — все так же отказываясь смотреть ему в лицо, ухмыльнулся типа бесшабашно я.

— Колян, может, ну его, лес этот? — с хрустом щетины потер квадратный подбородок друг. — Давай сегодня сядем, вместе пару пузырей раздавим и потрындим за жизнь спокойно.

— Спокойно? А Роксана у тебя сама будет с детьми подкидываться, пока мы расслабон ловить станем?

— Роксана поймет. Объясню ей. Катьку вон на помощь ей пошлем.

— Что объяснишь? — мигом заведясь, я встал и сгреб со стола ключи. — Что есть у тебя друг-компаньон, слабак и нытик, и надо ему сопли подтереть да присмотреть, как за ссыкуном несмышленым?

— Не городи хуйни. Друзья — они для всего. И сопли подтирать, коли надо, и в рожу дать. А иногда просто вывалить на них, че за говно на душе.

— Говно надо не на друзей вываливать, — отмахнулся я и ушел. Сбежал. Услышав в спину тихое «Не прав, ох, не прав, мужик».

* * *

— У нас сегодня тушенка хорошая. Две по цене одной. И килька в томате вкусная тоже. — Продавщица в поселковом маркете, как ни старалась, не могла скрыть осуждающее выражение лица, пробивая мне три бутылки водяры и столько же банок с консервами.

— Тонкий намек, что закусывать активнее надо? — зло оскалился ей я и демонстративно прихватил еще и пару полторашек пива в холодильнике перед кассой и большой пакет чипсов, хер его знает какого вкуса. Жрать их не собираюсь. — Как не принять во внимание слова умудренной опытом дамы.

Вот как назло уже три недели подряд я попадаю на нее, когда тарюсь перед тем, чтобы забуриться в лес. Она мне точно уже ярлык «алкаш конченый» на лоб припечатала. Вон как горестно вздохнула, головой качая.

Да и класть я хотел на ее мнение. И вообще на всех с их жалкими потугами воззвать к моим совести и разуму. Просто… ну, сука, как наждаком по шкуре от ее взгляда. Да нах!

Добравшись до избушки, я первым делом принялся дрова колоть, воткнув пузыри с огненной водой в снег у крыльца. Я, может, и конченый, и алкаш и не мужик больше, но желания закончить жизнь самоубийством, медленно замерзнув тут, не имею. Пока. Там… как пойдет.

— Коленька, я тебя умоляю, поверь мне, любимый!

Голос Аньки, то молящий, полный слез, то проклинающий, бьющий жесткой, как железный прут, по открытому сердцу ненавистью, занудел в голове привычной, намертво заевшей пластинкой. Которую, гадину, не вырубить, не разбить, даже если сам башкой об стену бейся. Тоже пробовал поначалу.

Перед глазами тут же вставало ее некрасиво зареванное лицо, распухший, всегда идеальный аристократичный нос и то, насколько дико смотрелось ее тонкое запястье в кольце наручников, что были прикованы к ручке в Андрюхиной тачке. В первый момент меня аж повело от ярости. Думал, заебашу Боева. Как посмел только! Мою женщину! Мою Аньку! А потом… Потом только и помню, как блевать тянуло с каждой минутой и открывшейся подробностью все больше. Моя женщина, да? Папина дочка из приличной семьи? Ну, подумаешь, папаня — раздолбай и в бизнесе полный лох, но люди-то порядочные.

Порядочные, ага. За малюсенькой поправочкой. Никакой он ей был не отец. А Анютка, как выяснилось, никакая не моя женщина. Где были мои глаза? А мозги? А хоть элементарная природная подозрительность? Почему, почему, бля, обладая такими возможностями, я не пробил эту «семью» на вшивость хоть слегка. Вылезло бы же все мигом. Но не стал. Даже мыслишки краткой не мелькнуло. Почему? Так она меня зацепила? За яйца и за мозги разом взяла? Но как? Как? Кто я, сука, после этого?

— Я думала, ты мой шанс! Выбраться из этого всего, зажить нормально! Он меня заставлял!

Ага, Колян, не любимый ты никакой, ты — ебаный шанс. Лесенка в достойную жизнь, палка-открывалка в нее.

— Ты не мужик, ясно?! Да мне под тебя и ложиться каждый раз тошно было и что кончаю изображать! Ты же понятия не имеешь, как бабе удовольствие доставить! Отстой, привык шлюх за бабки драть! А что сам по себе можешь? Ничего! Только для себя, о себе! Не мужик! Был бы мужиком, никому бы про меня не поверил!

И опять руки заламывать давай, глаза змеиные закатывать. Ноги типа подогнулись, на пол рухнула. А у меня тогда и боль адская навылет в сердце, и одновременно весь как глыба льда.

— Ты мою сестру насильнику продала.

— И что? Я от тебя опасность отводила и ярмо это детдомовское снимала! Ты мне ноги целовать за это должен! И защищать! Хоть от кого! Любил бы — все простил и всех бы на хер послал, меня одну слушал! Все тебе вокруг кто? А я твоя, твоя… я для тебя все, Коленька, родименький! Меня слушай! Люби, как я тебя. Люблю же, люблю! За тебя и продам, и предам, да хоть своими руками кого убью!

Мне как позвоночник ломало в ста местах сразу, желудок — как мешок с красными углями, в сердце — что той нечисти колом. Протянуть бы руку. Зарыться в знакомый шелк волос. Подтянуть к себе. Прижать мокрой щекой к своей. Вдохнуть запах дорогого парфюма. Забыть начисто, что сделано и наговорено. И оказаться в иной реальности, где она не мразь продажная, что мною едва ли не брезгует. Пока я в постели кайфую, как слепой ебанашка, просто держит лицо и терпит, терпит.

— Не настолько ты хорошо сосала для этого, Анюта, — процедил сквозь зубы, а по ощущениям — кровь себе пустил. Дурную, лишнюю, пусть уходит с ее отравой.

— Пошел ты! Все вы пошли! Бросили меня все!

Так и было. К тому времени, как я ее приволок в их с «папой» личную квартиру, которая на деле оказалась съемной хатой этой парочки гастролирующих аферистов, ее любовника там уже и близко не было. Чутье у прожженного гада сработало. Собрал манатки и съебался из города, бросив «дочуру»-подельницу на произвол судьбы. И правильно сделал. Аньку я, конечно, не тронул. Пусть орала дурниной и бросалась, оскорбляя по-всякому, но руку поднять на ту, с которой… спал… которую любил… женой своей видел. Не мужик я, ага, но и не чмо позорное до такого опускаться.

Выгреб я тогда все наличные бабки, что были у меня дома, дал пятнадцать минут на собрать барахло самое необходимое и вывез за город. Бросил прямо на трассе, выслушав в очередной раз, какая я