Ведущий изогнул бровь:

— Хотите сказать, что видео поддельное?

— Вполне может быть. Вот смотрите, был у меня другой клиент, женщина. Ее довольное лицо прифотошопили к картинке с мертвым жирафом и подписали: вот, мол, охотница застрелила жирафа. Дело рук ее бывшего мужа, он решил ей за что-то отомстить. Представляете, какой ушат грязи на нее выплеснули?

Неправда, конечно, — Хестер только что выдумала эту историю, — но такое вполне могло случиться. Иногда этого было достаточно.

— Где сейчас ваш клиент Саймон Грин? — спросил пижонистый хипстер Рик.

— А это вы к чему приплели?

— Он дома, верно? Вышел под залог.

— Он невиновен. И он прекрасный человек, достойный отец семейства…

— И богач.

— Что, теперь хотите отказаться от системы выхода под залог?

— Белый богач.

— Вот послушайте, пижон Рик, мне уже ясно, что вы человек «бдительный» и все такое и у вас крутая борода и хипстерская шапочка, — кстати, это Кангол? — но в поисках легких ответов вы затрагиваете расовый вопрос. А любой, кто затрагивает расовый вопрос, выглядит весьма бледно.

— Э-э, не отклоняйтесь от темы…

— Нет, сынок, я не отклоняюсь, так что молчи и слушай. Разве непонятно, что это вопрос ненависти? Разве неясно, что ты уподобляешься расистам?

— Взгляните на дело под другим углом, — сказал пижон Рик. — Будь Саймон Грин чернокожим бедняком, а Аарон Корваль — богатым белым…

— Они оба белые. Не переводите разговор в расовую плоскость.

— Расовая плоскость — это основа основ, ну да ладно. Если оборванец ударит белого человека в костюме, Хестер Краймштейн не будет его защищать. И этот оборванец мигом окажется в тюрьме.

«Хм, — подумала Хестер. — А Рик-то парень не промах, даром что пижон».

— Хестер? — окликнул ее ведущий.

Время передачи заканчивалось, поэтому Хестер всплеснула руками:

— Если пижон Рик говорит, что я отличный адвокат, кто я такая, чтобы ему перечить?

В зале засмеялись.

— И наше время подошло к концу. Далее в нашей программе: последние споры вокруг Расти Эггерса, новичка в политике, но уже кандидата в президенты. Какой он — практичный или безжалостный? Правда ли, что он самый опасный человек в Америке? Не переключайтесь на другой канал.

Хестер вынула наушники и отцепила микрофон. Когда пустили рекламный блок, она встала и направилась в другой конец студии, к Мэтью. Какой же он высокий, снова стал похож на отца. В груди опять кольнуло, на сей раз сильнее.

— Как мама? — спросила Хестер.

— Нормально, — ответил Мэтью. — У всех все нормально.

Хестер не сдержалась. Обняла подростка (тот, наверное, смутился), сдавила его так, что чуть кости не затрещали, хотя росту в ней было всего лишь пять футов два дюйма и Мэтью перерос ее почти на фут. Все яснее и яснее она видела в нем черты его отца. В детстве Мэтью был не особенно похож на Дэвида, когда тот был еще жив. Теперь же — стать, походка, беспокойные руки, морщинка на лбу… Сердце Хестер заходилось снова и снова. Зря, конечно. Ей бы радоваться, что во внуке эхом отзывается ее сын, словно частичка Дэвида пережила ту аварию. Но вместо этого призрачные когти рвали ей душу, раздирали старые раны спустя столько лет, и Хестер все думала, стоит ли терпеть эту боль. Может, не стоит ее терпеть? Вопрос, конечно, риторический. Выбора у нее не было, да и не нужен ей был тот выбор. Отказаться терпеть эту боль, покончить с ней однажды, пожалуй, худшее из предательств.

И поэтому она, крепко зажмурившись, обнимала внука. Тот похлопал ее по спине, словно хотел приободрить.

— Бабуль? — Так он ее называл. Бабуль. — Ты в норме?

— Не жалуюсь.

Кожа у Мэтью была темнее, чем у отца. Мать его, Лейла, была чернокожая, и Мэтью похож был на чернокожего, или на цветного, или на дитя смешанного брака, или как их там теперь называют. Возрастом, конечно, не прикроешься, но Хестер было за семьдесят, хоть она и говорила всем, что перестала считать годы, когда ей стукнуло шестьдесят девять, — ха-ха, ну давайте, шутите свои шутки, будто я их не слышала, — и ей было уже непросто следить за новыми веяниями в терминологии.

— Где мама? — спросила Хестер.

— Наверное, на работе.

— Что стряслось? — спросила Хестер.

— Есть у меня одноклассница, — ответил Мэтью.

— И что?

— И она пропала, бабуль. Нужна твоя помощь.

— Ее зовут Наоми Пайн, — сказал Мэтью.

Они устроились на заднем сиденье «кадиллака-эскалейд» — машины Хестер. Сюда Мэтью приехал на поезде (час из Уэствилла с пересадкой на вокзале Фрэнка Лаутенберга в Секокусе), но Хестер решила, что проще — и правильнее — будет отвезти его в Уэствилл на машине. Она уже давно там не была, целый месяц. Поможет вконец расстроенному внуку с его проблемой, а заодно проведет некоторое время с ним и его мамой. Убьет двух зайцев одним выстрелом. Или, как еще говорят, двух птиц одним камнем. Хотя, если задуматься, картина получается странная и жестокая: бросаешь камень, убиваешь двух птиц — и с какой стати это хорошо?

Вот он я, бросаю камень в красивую птицу. Но зачем? Зачем человеку бросаться камнями в птиц? Понятия не имею. Наверное, я психопат. Гляньте, сбил двух одним камнем! Ура! Две мертвые птицы!

— Бабуль?

— Эта твоя Наоми. — Хестер отвлеклась от пустой внутренней болтовни. — Вы с ней дружите?

Мэтью пожал плечами — так, как умеют только подростки.

— Знаю ее где-то лет с шести.

Ответ уклончивый, ну да ладно.

— Как давно она пропала?

— Где-то с неделю.

Где-то лет с шести. Где-то с неделю. Эти «где-то» и «типа» ее подбешивали, но сейчас было не время читать нотации.

— Не пробовал ей позвонить?

— У меня нет ее телефона.

— Полиция ее ищет? — Подросток пожал плечами. — С родителями ее говорил?

— Она живет с папой.

— С папой ее говорил?

Он скроил такую физиономию, словно в жизни не слышал более нелепого вопроса.

— Так откуда знаешь, что она не заболела? Не уехала на отдых или что-то в этом роде?

Нет ответа.

— С чего ты решил, что она пропала?

Мэтью молча смотрел в окно. Тим, шофер Хестер с незапамятных времен, свернул с Семнадцатого шоссе к центру Уэствилла, штат Нью-Джерси, милях в тридцати от Манхэттена. В поле зрения появились горы Рамапо, по сути — часть Аппалачских гор. Как всегда, нахлынули воспоминания. В груди снова кольнуло.