— Я помню, как зовут мою дочь, — сказал он резче, чем хотелось бы. — Что вам нужно?

— Ее давно не было в школе.

— И что? Вы школьный инспектор?

— Нет.

— Тогда какое отношение вы имеете к моей дочери? И что вам от меня надо?

Он выглядел и вел себя как человек, только что вернувшийся домой после трудного рабочего дня. Пятичасовая небритость превратилась в семи- или даже восьмичасовую щетину. Белки глаз покраснели. Пиджака нет, рукава рубашки закатаны, галстук ослаблен. Хестер готова была поспорить, что где-то в доме его уже ждет стакан чего-нибудь спиртного.

— Можно поговорить с Наоми?

— Зачем?

— Я… — Хестер нацепила свою обезоруживающую улыбку. Об этой улыбке слагали легенды. — Послушайте, я не желаю вам зла. Я здесь не в качестве юриста.

— Тогда зачем вы приехали?

— Понимаю, что выхожу за рамки, но скажите — с Наоми все в порядке?

— Что-то я запутался. Какое вам дело до моей дочери?

— По сути, никакого. Я вовсе не собираюсь лезть в вашу личную жизнь. — Взвесив все «за» и «против», Хестер решила, что сейчас нужно говорить искренне, от первого лица. — Ваша Наоми — одноклассница моего внука Мэтью. Она о нем не рассказывала?

Пайн поджал губы:

— Зачем вы здесь?

— Я… Мы с Мэтью решили убедиться, что у нее все нормально.

— Все у нее прекрасно.

Он начал закрывать дверь.

— Можно на нее взглянуть?

— Вы что, шутите?

— Мне известно, что она перестала ходить в школу.

— И что?

Хватит обезоруживающих улыбок. Хестер добавила голосу металла:

— Итак, где Наоми, мистер Пайн?

— Какое право вы…

— Никакого, — сказала Хестер. — Никакого права. Ни единого. Ноль прав. Но друг Наоми волнуется за нее.

— Друг? — Пайн презрительно фыркнул. — Выходит, ваш внук с ней дружит, так?

Хестер не поняла, как расценивать эти слова.

— Я просто хочу на нее взглянуть.

— Ее здесь нет.

— В таком случае где она?

— Вообще-то, не ваше дело.

Чуть больше металла в голос.

— Вы сказали, что видели меня по телевизору.

— Ну и что?

— Значит, вам известно, что не нужно будить во мне зверя.

Хестер прожгла его взглядом. Пайн попятился:

— Наоми в гостях у матери. — Он покрепче ухватился за дверную ручку. — И знаете что, миссис Краймштейн? Моя дочь — не ваше дело. Не ваше и не вашего внука. А теперь прочь с моей земли.

Он закрыл дверь. И громко задвинул щеколду, словно поставил жирную точку.

Тим ждал у машины. Завидев Хестер, он открыл дверцу.

— Подмывок, — пробурчала Хестер.

Дело шло к ночи. Уже стемнело. Чем ближе к горам, тем меньше света. Здесь его почти не было. На сегодня вопрос Наоми Пайн закрыт.

Тим уселся на водительское сиденье, завел машину.

— Пожалуй, пора обратно. Через два часа у вас эфир. — Он посмотрел в зеркало, перехватил ее взгляд, стал ждать.

— Давно мы не заглядывали к Уайлду? — спросила Хестер.

— В сентябре будет шесть лет.

Удивительно, как много времени прошло. Удивительно, что Тим так быстро вспомнил год и месяц.

Удивительно. Но Хестер не удивилась.

— Как думаешь, найдем дорогу?

— Так поздно? — Тим задумался. — Наверное.

— Давай попробуем.

— Может, лучше позвонить?

— Вряд ли у него есть телефон.

— Может, он переехал.

— Нет, — сказала Хестер.

— Или его нет дома.

— Тим!

Тим переключил рычаг передач в положение «драйв».

— Вас понял.

С третьего захода Тим нашел нужный съезд с Галифакс-роуд. Узкая полоска дороги была почти полностью скрыта от посторонних глаз. Казалось, автомобиль продирается сквозь гигантский куст. По крыше хлестали ветви — точь-в-точь ленточные губки на автомойке. В нескольких сотнях ярдов к югу находился молитвенный лагерь «Сплит рок суитуотер», а молились там… как же они теперь называются? То ли народ ленапо с горы Рамапо, то ли горный народ рамапо, то ли индейцы-рамапо, то ли просто рамапо. Их генеалогия была покрыта мраком, но некоторые из них утверждали, что являются прямыми потомками местного племени или местных племен и гессенских наемников, принимавших участие в Войне за независимость, или беглых рабов, нашедших приют в делаварском племени еще до Гражданской войны. Как бы то ни было, теперь рамапо — для простоты Хестер решила остановиться на этом названии — вели затворническую жизнь, и племя их вырождалось.

Тридцать четыре года назад, когда в полумиле отсюда нашли мальчика, носившего теперь имя Уайлд, многие подозревали (многие до сих пор подозревают), что этот парнишка как-то связан с племенем рамапо. Разумеется, толком никто ничего не знал, но если ты беден, отличаешься от других и живешь отшельником, о тебе непременно будут распускать разные слухи. Может, женщина рамапо бросила в лесу внебрачного ребенка, или мальчика отправили в лес по какому-нибудь идиотскому обряду, или он сам ушел и заблудился, а теперь племя боится признать его своим. Все это чушь, конечно.

Солнце село. Деревья не столько обрамляли дорогу, сколько налезали на нее, тянули друг к другу ветвистые руки, словно дети, играющие в «Лондонский мост рушится». Было темно. Тим свернул — раз, другой, третий, — и Хестер сообразила, что он едет по навигатору. Наконец они заехали в тупик. Тим сдал назад и направо, свернул налево и остановил машину капотом к выезду.

В лесу царила тишина. Единственным источником света были автомобильные фары.

— И что теперь? — спросил Тим.

— Посиди в машине.

— Одну я вас не отпущу.

— Да неужели?

Оба потянулись к дверным ручкам, но Хестер остановила Тима хлестким «Сидеть!», вышла в безмолвную ночь и захлопнула дверцу.

Тридцать четыре года назад, осмотрев Уайлда, педиатры пришли к выводу, что ему лет шесть-восемь. Он владел человеческой речью: сказал, что говорить его научил «тайный друг» (Дэвид, сын Хестер), а еще он украдкой пробирался в чужие дома и часами смотрел телевизор. Там же и кормился, если не считать собирательства в теплое время года: копался в мусорных баках возле людских жилищ, заглядывал в урны в парках, но по большей части проникал (читай «вламывался») в летние домики, где опустошал холодильники и кухонные шкафы.