Случилось всего лишь то, что должно было случиться, что былопредопределено с первого мгновения их встречи, когда Марко вдруг захлестнулаошеломляющая чувственность, которой так и дышало все существо этой женщины. Тоесть он сперва не понимал, что все дело в ней: думал, просто сам истосковалсяпо мягкой, доступной плоти, по пряному бабьему запаху, по жаркому дыханию – такзадыхаются, словно умирают, женщины на подступах к блаженству… Конечно, сначалаполагал, что это он – хочет, вожделеет, алчет. Откуда ему было знать, чтоАнисья вот так чарует каждого, что нет на свете существа мужского пола, коехоть на миг не вообразило бы себя обладающим этой синеглазой, белолицей,улыбчивой бабенкой, источающей сладострастие так же безотчетно, как цветокисточает свой аромат?

О нет, она держалась скромницей, и ежели на подворье и вдоме своем не носила траура по недавно скончавшемуся мужу, то при редкихвыходах ее на улицу все блюлось чин чином: почти монашеская строгость в одежде,никаких там красных рубах, самоцветных зарукавий, зеленых или синих летников:все, от черного платка до потупленного взгляда, соответствовало личиненеутешной вдовицы, заживо схоронившей себя в четырех стенах. Сама же вовсюнаслаждалась прелестями независимой вдовой жизни, и когда Марко сделал ейпредложение (он дошел и до этого, Санта Мадонна!), Анисья руками замахала:окстись, мол! Нет, он ей нравился, безусловно. Она, быть может, его дажелюбила… как любила бы всякого, кто оказался способен раз за разом, неустаннотешить ее жаркую, вечно алчную плоть, насыщать эту ненасытимую темную пасть,что крылась меж ее белых ног. Но она просто не хотела идти замуж ни за кого!

– У нас ведь как? – ласково выговаривала Анисья Марко. –Жена – раба подневольная, а вдова – сама себе госпожа и глава семейства. Даже взаконах сказано: горе обидевшему вдовицу, лучше ему в дом свой ввергнуть огонь,чем за воздыханья вдовиц быть ввержену в геенну огненную. А я теперь, славабогу, сама себе хозяйка. Хочу – живу у себя в Коломенском, хочу – у брата в Москве.Дочка со мной. Все с почтением глядят, никто не учит, никто под руку не суется,никакая холопская собака на меня не лает, мужу не наушничает. О побоях, славате господи, думать забыла!

У нас говорят: кто не бьет жены своей, тот дом свой нестроит, и о своей душе не радеет, и сам погублен будет, и в сем веке, и вбудущем, и дом свой погубит. Мой-то, покойник, старался как мог! Еще спасибо,что по нраву ему была белизна кожи моей: синяков не ставил, кулаком или дрючьемдо смерти не молотил, только через платье дураком [6] охаживал да за волосытаскал. Но с меня и этого достало. Нет, не пойду сызнова под ярмо!

Ну что за жизнь у мужней жены? Сиди дома, как в заключении,знай себе пряди. Дочку родила, Дашеньку, – мой-то недоволен был, ох и гневался,что не сын! А она-то, милая моя, ну чистый розан, такая красота писаная! Нет,избил меня до полусмерти, а дочку кормилицам да нянькам отдал. Опять сиди,жена, в светелке: пряди! Иной раз думала напрясть себе на удавку… нет, убояласьгреха. А уж скука жить была – мочи нет! День и ночь в молитвах проводила, лицосвое слезами умывала. В храм божий – и то по большим праздникам… Еще того реже– на беседы со знакомцами, да и то ежели эти знакомцы – старичье немощное!

Ну что же, Марко мог понять сурового стража – покойногосупруга Анисьи: грех у бабы так и лился из очей! Небось даже и почтенные старцыпри виде ее невольно ерзали на своих вдруг впервые за много лет восставшихмощах, страстно мечтая почесать блуд с этой Евиной дочкой, в этом сосудескудельном!

Теперь-то Анисья была и впрямь сама себе госпожа. Живя убрата, который крепко ее любил и слова ей поперек никогда не говорил, да ивообще слишком был занят своими торговыми делами, чтобы вникать вхозяйственные, Анисья держала весь дом в своем пухлом, мягком кулачке и, надоотдать ей должное, блюла добро брата как свое собственное. Конечно, должна былавсех раньше вставать и позже всех ложиться, всех будить – если служанки будилихозяйку, это считалось не в похвалу хозяйке, – зато была в доме полнойвластительницей. И слово ее было в отсутствие брата законом. И ежели онаговорила, что после обеда идет в мыльню, а всем велит спать, то все и шли спать(старинный обычай послеполуденного сна или, по крайности, отдыха вообще святоблюлся на Руси, всякое отступничество считали в некотором роде ересью), и никтоне выглядывал ни на заднее крыльцо, к которому в эту пору, хоронясь в тенизабора, прокрадывался по огороду нечаянный гость… И самая любопытная девка несмела соваться в небольшую мыльню, размещенную в подклети, между кладовок, гдеразомлевшая хозяйка полеживала на лавке, накрытой полотном, уже согнув ноги; истоило Марко стать на пороге, она нетерпеливо разводила их, вся выгибаясь иприподнимая бедра, так что те мгновения, пока он раздевался, вернее, срывал ссебя и швырял как попало одежды, казались самыми долгими в его жизни. А потомон вспрыгивал на лавку, врывался в Анисьино тело, и добрых два-три часа онинепрестанно, жадно, безумно ласкали друг друга, изливая свою похоть – и вновь,после мимолетной передышки, возгораясь. Это был какой-то беспрерывныйкруговорот конца и начала, начала и конца, когда, обмякнув, опустошившись, едвадыша, Марко вдруг слышал тихий смешок Анисьи, ощущал поцарапыванье ее ноготковпо своему животу – и все мягкое, сонное вновь делалось каменно-твердым, боевыми начинало неутомимо ворочаться в жаркой тесноте, пока Анисья не заходилась впротяжных стонах, не стискивала его бедра коленями до боли… и вся сила его, всяжизнь, сама бессмертная душа, чудилось, собирались в самом кончике его обезумевшейплоти, чтобы вновь, и вновь, и вновь низвергаться в эту сладострастную бездну.

Марко вскоре осознал невероятное: желание Анисьи способновозбуждать его бессчетно, и ежели была б возможность лежать на ней сутки, двое…неделю, месяц, Марко ублаготворял бы ее снова и снова – подобно Сизифу, которыйснова и снова вкатывал свой камень в гору, под стать Данаидам, опять и опятьнаполнявшим бездонную бочку, – пока не умер бы, так и не высвободившись из еежадных коленей! Но в голове Анисьи словно бы петух пел в урочный час: стоило ейпочуять, что уже истекает время послеобеденного отдыха, как она прохладноцеловала Марко, выскальзывала из-под него и, едва позволив омыться ивытереться, выталкивала прочь с наказом уходить скорее, стеречься от нечаянногоглаза – и непременно приходить завтра.