наложить, а неверный муж пребывал в полном недоумении — он ведь поддался только телесному желанию, типа пустяки, дело житейское, он же по-прежнему жену всей душой любит, ну а тело — другое дело. Да тут правда много было и других обстоятельств. У них после рождения первенца, сына Саши, за четыре года еще шестеро детей родилось, четверо умерли почти сразу после рождения, а сын Коля родился глухонемым. А потом, во время очередной беременности честный до тупости врач сообщил Наталье, что скорей всего роды закончатся смертью матери и ребенка. Представляете, она 9 месяцев пребывала в уверенности, что вынашивает собственную смерть. Она за это время такой, знаете, глубокий ужас пережила, сколько мыслей о жизни и смерти передумала — писала об этом подруге своей Татьяне Астраковой, которая сама только что мужа потеряла. А Герцен видел во всем этом только капризы беременности, женские болезни, и с удовольствием ездил забыться от вечно тоскующей жены к друзьям, попировать за разговорами о высоком и социально- значимом.

— Как-то это совсем не по-человечески. Какой-то зверский мужской эгоизм.

— Да нет, ничего особо зверского и злодейского тут и не было. Он ей сочувствует, любит ее, о женской эмансипации думает и пишет, Жорж Санд почитает, но как-то во всех этих беременностях и родах не видит ничего значимого — это не про жизнь и смерть, а так, про женские недомогания, о чем тут философствовать — то ли дело политика, война — вот тут да, есть где мысли развернуться. Врач, кстати, оказался дураком, а не пророком, никто не умер, ни мать, ни дитя. Но эти девять месяцев дорого ей дались, конечно. А герценовский приятель, литератор Николай Сатин, увидев ее после пятилетней разлуки, удивился, что это Натали так изменилась без всякой, мол, причины. Наталья Александровна тогда начала дневник вести, жаль, что недолго вела, всего несколько недель. Вот там она в одной записи и удивляется высокомерию Сатина, который думает, что в женской маленькой жизни ничего существенного не происходит, а своим умом женщина ни до чего дойти не способна.

— И тут-то Гервег и появляется?

— Да нет, еще не тогда. Они в 1848 году эмигрируют из России, и в Европе Наталья становится жоржсандисткой, пытается отрезать себя от обожаемого Саши, как-то перестать быть его сиамским близнецом, пожить по своей воле и разумению. Тут еще другая Натали появляется — юная Тучкова— между ними дружба прямо любовная возникает. Ну про Тучкову не буду, это отдельная история. Она ведь потом женой Герцена стала, после смерти Н.А., там такие драмы и страсти навертелись. Ну ладно, я вас и так заговорила. Уж полночь близится, а Гервега все нет! Короче, Наталья Николаевна стала взрослой женщиной и перестала быть пречистой девой, которой Герцен ее по инерции числил. Вот тут-то Гервег и подвернулся. И, судя по всему, разбудил в ней страсть. По опубликованным ее письмам и заметкам, можно видеть, что она с ума по нему сходила, все готова была бросить к его ногам. Все, кроме Александра. Как-то она хотела их обоих любить — разными любовями. Тем более, что они были задушевными друзьями. Герцен ни о чем не догадывался, а Эмма, жена Гервега, на деньги которой он жил, была вовлечена в интригу, устраивала свидания мужа с Натали.

— Ага, там и деньги были замешаны? В них все уперлось, как всегда, — предположила Людмила

— Да, и деньги, куда без них. Но в общем-то это история про другое.

— А мне кажется, что в подкладке почти любой истории деньги, если копнуть, — возразила Людмила

— Да нет, эта история все же про другое. Наталья Александровна, хотела как-то обоих любимых мужчин удержать, строила в своей голове какие-то немыслимые идиллические прожекты — как они снимут виллу на берегу моря и будут там жить вчетвером в убежище, Гнезде близнецов на берегу моря, поедая устрицы в какой-то чудесной и чудовищной гармонии, все, включая Эмму, будут близнецами и все будут друг друга любить. Читать ее письма этого времени просто мучительно. В конце концов она призналась Герцену в своей любви к Гервегу, но не в любовной связи с ним, кстати. Ну и начинаются ссоры, разрывы, примирения, вызовы на дуэль, обмен оскорбительными письмами между мужчинами, слухи, сплетни, эмигрантская и писательская общественность возбудилась. Тут еще мать Герцена и глухонемой Коля погибают в кораблекрушении

— И все это плохо кончилось, конечно?

— Ну, да, как понимаете, хэппи энда ждать не приходится. Для Натальи Александровны все кончилось в 1852 году, Она родила сына Володю, восьмого ребенка и сразу после родов умерла от плеврита. Мальчик тоже умер, их в одном гробу похоронили. А для Герцена все кончилось — или не кончилось — тем, что он начал писать «Исповедь сердца» и написал «Былое и думы». Да и после смерти Н. А. там всяких семейных чудес и драм хватало. Не на одну Вашу статью. Вообще это тема бесконечная, семья, семейные отношения, семейные тайны, семейные разборки…У каждого и свой опыт есть. Вы замужем? — спросила Ксения Петровна.

Людмила как-то замешкалась, но ответила: «Сейчас нет»

Ксения хотела спросить про детей, но почувствовала, что о собственных семейных тайнах Людмила, судя по выражению ее лица, не так охотно хочет беседовать, как о чужих.

— А я, прожив с мужем почти тридцать лет, развелась, дочь взрослая уже, живет с мужем и внуком в Финляндии, — решила Ксения Петровна загладить попытку вторжения в чужую жизнь, откровениями о своей.

— А Вы откуда в Питер приехали?

— Я из Петрозаводска, знаете такой город?

— Да, конечно, слышала. И вы всю жизнь там на Севере прожили? Там и родились?

— Нет, я настоящая номада, где только не жила и в детстве, и в юности: и на Волге, и в Узбекистане, и в Питере училась, то есть, в Ленинграде, конечно.

— А родители у вас откуда?

— Родители с Волги, из Куйбышева, но мы все время переезжали с места на место, родители у меня какие-то неусидчивые… Были. … Ну ладно, Люда, заговорила я Вас. И свою автобиографию вам изложила, и о чужих дневниках и письмах разговорами замучила. Но, знаете, чтение и изучение писем, дневников, автобиографий — это такое увлекательное занятие, очень трудно себя остановить. Всегда удивляешься, как причудлива жизнь, какие кундштюки выкидывает. Если в романе об этом прочитаешь — скажешь: вот автор наворотил-то, так не бывает и быть не может, а читаешь дневники или воспоминания, — и видишь, все бывает, такие повороты и извороты, такие немыслимые совпадения— «Санта-Барбара» отдыхает. И так странно