или бронхита это, как правило, делало смерть долгой и мучительной – агония могла затянуться на несколько дней. Альфреду Фолькелю, юноше полуеврейского происхождения, отправленному в Хадамар в 1943 г., поручили сортировать детскую одежду на одном из чердаков здания. По дороге туда ему приходилось проходить мимо запертой палаты, из которой доносились «предсмертные хрипы» 20–30 голодных и истощенных детей, боровшихся за каждый глоток воздуха под неумолимым действием медикаментов. До сих пор не установлено, сколько детей было среди жертв программы медицинских убийств, но их количество определенно исчислялось десятками тысяч [11].

Все причастные к медицинским убийствам стремились сохранять дело в тайне и держать в неведении семьи жертв. В основном успех этих усилий зависел от манипулирования обычными бюрократическими процедурами – так, родным намеренно с опозданием сообщали о каждом новом переводе пациента в один из промежуточных приютов по дороге в заведение смерти, такое как Хадамар, до тех пор, пока не становилось слишком поздно. Некоторые приюты, например Кальменхоф в Идштайне, полностью запрещали посещения, обычно под тем предлогом, что железная дорога зарезервирована для военных нужд. Но в основном сведения, которые привели к общественным протестам в 1941 г., люди получали благодаря внутренним бюрократическим утечкам, а также от осведомленных о происходящем местных жителей. С возобновлением медицинских убийств в 1942 г. чиновники стали уделять больше внимания вопросу секретности, а властям тех провинций, откуда прибывали пациенты, больше не сообщали названия приютов, в которые их переводили. Приходилось скрывать экономию бюджета в приютах: миллионы марок утаивали в «строительных фондах», а излишки реинвестировали в гражданские проекты, в числе которых были ряд памятников, провинциальная библиотека Нассау и провинциальный оркестр Рейна-Майна [12].

Убийство с помощью медицинских препаратов должно было убедить тех немногих родственников, которым удалось одолеть бумажную волокиту и добраться до приюта раньше, чем детей похоронят, что их дети умерли естественной смертью. Их хоронили, по крайней мере, с подобием богослужения, хотя местный пастор в Идштайне недоумевал, почему детские гробы на телеге, которая проезжала мимо его дома к кладбищу, всегда выглядят одинаково. На самом деле это был один и тот же гроб. Подростку с легкой степенью инвалидности, приставленному к мелким хозяйственным работам в психиатрической лечебнице города Кальменхоф, поручили сделать в днище гроба люк, чтобы тело можно было опустить в могилу, а гроб позднее извлечь и снова пустить в дело [13].

В той мере, насколько «практика эвтаназии» стала достоянием общественности, она породила глубокий раскол общественного мнения и привела едва ли не к самым откровенным протестам за время войны. Вопрос грозил восстановить против нацистского режима и видных медицинских специалистов большую часть немецкого общества, поскольку понятие «пользы для общества» явно противоречило представлениям о святости жизни. Для медицинских арбитров, ставивших в личном деле плюс или минус, решающим фактором при вынесении вердикта служила трудоспособность пациента. Сходные бюрократические критерии действовали и в других местах. В исправительных заведениях, тюрьмах и концлагерях способность к труду отделяла «поддающихся перевоспитанию» членов «народного единства» от «асоциальных» и «чуждых обществу» элементов, и это не вызывало никакого общественного резонанса. Но использование нетрудоспособности в качестве критерия для казни душевнобольных было совсем другим делом, и с самого начала медицинские умерщвления производили исходя из предположения, что немецкая общественность не одобрит такие меры. Хотя «практика эвтаназии», как ее любили называть, требовала сотрудничества широкого круга профессионалов, включая высокообразованных представителей протестантской и католической церквей, она вызвала самую острую и самую широкую критику режима, с которой тот столкнулся за всю войну.

В 1930-х гг. расходы на питание и другие нужды в психиатрических лечебницах сократились так же основательно, как в работных домах и исправительных заведениях, и в них точно так же сложилась культура управления, ориентированная прежде всего на бухгалтерский баланс. Насильственная стерилизация пациентов, возможно, защищала немецкое общество от «вырождения» и превращения в «нацию идиотов», но не сокращала число пациентов и не освобождала больничные койки для военных. Во время Первой мировой войны немецкие психиатры, наблюдавшие за тем, как 71 000 их пациентов умирали от голода и сопутствующих болезней, научились мыслить в категориях национальной идеи и долга перед государством, а не перед отдельным пациентом. Попытку радикально переосмыслить концепцию «убийства из милосердия» сделали Карл Биндинг и Альфред Хохе в брошюре «Разрешение на уничтожение жизни, недостойной жизни» (1920), представив его законным средством, позволяющим обществу избавляться от «бесполезного балласта». Но в 1920-х гг. медицинское сообщество еще восставало против одной только мысли об индивидуальной эвтаназии и не было готово к такому ущемлению прав личности, даже если многие в целом соглашались, что пациенты психлечебниц часто ведут вегетативное и бесполезное существование. Под ударами молота Великой депрессии все больше медиков было готово говорить о своем долге с точки зрения общенационального военного положения, а наиболее радикально настроенные директора приютов, такие как Герман Пфанмюллер и Фридрих Меннеке, и некоторые высокопоставленные провинциальные чиновники, такие как Вильгельм Траупель, восприняли новую идею «убийства из милосердия» с большим воодушевлением. Но даже если Пфанмюллер более или менее открыто излагал свои взгляды перед группами СС или гитлерюгенда, посещавшими его психиатрическую лечебницу в Баварии, широкой огласки эти обсуждения не получили [14].

Геббельс осознавал, что немецкое общество не готово одобрить подобный крайний утилитаризм в отношении права на жизнь. В вопросе «убийства из милосердия» ему пришлось отказаться от прежних заготовок, наподобие ранней нацистской псевдодокументальной пропаганды, критикующей растрату ресурсов на «идиотов» и рассказывающей о преимуществах принудительной стерилизации. Нацистские педагоги-методисты разрабатывали для школьников арифметические задачи, в которых предлагали сравнить, сколько налогов тратится на брачные ссуды и сколько – на пациентов психлечебниц, но люди в большинстве своем по-прежнему считали инвалидность несчастьем. И, как показала неблагоприятная общественная реакция на принудительную стерилизацию, как бы сильно люди ни стыдились своей инвалидности, в обществе существовал широко распространенный страх, что это может случиться с каждым. Не случайно, когда Гален выступил с проповедью против тайного убийства пациентов психлечебниц, он уделил большое внимание именно этому пункту. Никто из утративших трудоспособность не был застрахован от «убийства из милосердия» – ни солдат, тяжело раненный в бою, ни рабочий, подорвавший здоровье, работая ради нужд фронта, ни пожилой человек, нуждающийся в уходе, не могли чувствовать себя в безопасности. Сложная, но достаточно обширная система общественного здравоохранения была одним из выдающихся достижений немецкой государственной политики, и социал-демократическое рабочее движение наряду с церковными благотворительными организациями играло в ней крайне активную роль. То, что казалось оправданным некоторым бюрократам и медицинским работникам, одержимым нормированием и с головой погруженным в культуру расовой полноценности, неявным образом нарушало устоявшийся общественный договор о праве на заботу, а также глубоко