службу перегринам, получающим в качестве награды римское гражданство – φυλοκρινέσαντες (Ael. Arist. Or. 26. 73–76 Keil; 78; см. также: Hdn. II. 11. 5–6). Так или иначе, служба в войске и жизнь в военном лагере воспринимаются как совершенно особое существование. Интересно в этом плане толкование сна о военной службе в «Соннике» Артемидора (Oneirocr. II. 31). По его словам, сон о службе и участии в походе для всех сколько-нибудь хворых означает смерть – «потому что воин оставляет прежнюю свою частную жизнь и, забыв о ней, начинает новое существование» – ἐν ἄλλαις γίνεται διατριβαῖς (пер. М.Л. Гаспарова). Показателем расхожих представлений о военной службе служит также упоминаемые в этом же пассаже заботы, неприятности, переходы и странствия, почет и повиновение. Любопытно и то, что безработным и нуждающимся сон о военной службе сулит занятие и заработок, ибо, отмечает Артемидор, «воин не сидит сложа руки и ни в чем не нуждается». В другом толковании автора можно усмотреть и указание на социальные мотивы военной службы. По его словам (Oneirocr. II. 20), если женщине приснилось, что она родила орла, то она родит сына, и этот сын, если беден, пойдет на военную службу и станет военачальником, потому что орлы следуют впереди войска.

Действительно, служба в армии воспринимается в первую очередь как отсутствие праздности, как подчинение приказу и власти военачальника, труды, тяготы, пот[377], которые становятся знаками отречения от собственной личности и удобств гражданской жизни (Sen. Epist. 18. 6; Iuven. Sat. XV. 197–199; Dio Chrys. Or. XIV. 6; Tertul. Ad Mart. 3). Показательно в этом плане, что философы римского времени сравнивают тяготы человеческой земной жизни с воинской службой и боевыми походами. Можно вспомнить известное изречение Сенеки: vivere, mi Lucili, militare est (Epist. 96. 5); или же слова Эпиктета: «Жизнь каждого – это своего рода военный поход, притом долгий и с разными превратностями. Ты должен блюсти свой долг воина и по мановению военачальника исполнять все, предугадывая, если возможно, его желания» (Epict. Diatr. III. 24. 34. Пер. Г.А. Тароняна). Там же, где характеристика солдатского удела дается как бы с точки зрения самих воинов, краски, естественно, еще более сгущаются: в ряду суровых реалий военной жизни появляются изнурительные работы (duritia operum), свирепость центурионов, побои, раны, изможденные и обезображенные старостью ветераны и т. п. (Tac. Ann. I. 17; 34–35; Hist. II. 80; Lucan. Phars. V. 275–282).

В эпоху империи обособление, если не сказать сегрегация, армии проявляется не только в ее пространственном и функциональном отделении от основной массы населения, но и в фактическом выделении армии как самостоятельной социальной группы. Военные и сами противопоставляют себя гражданскому населению, резко отделяя себя от «штатских», pagani, как они назывались на солдатском жаргоне[378], – ситуация, совершенно немыслимая прежде, когда всякий гражданин был потенциальным солдатом[379]. В нарративных источниках очень часто milites и exercitus фигурируют как особый элемент общественной структуры, располагаясь ниже сенаторов и всадников, рядом с плебсом[380]. Античные авторы не вдаются в подробности относительно происхождения рекрутов, оперируя не столько социальными, сколько моральными критериями, основанными, в конечном счете, на популярном тезисе о том, что более всего воинскому мужеству способствует земледельческий труд, поэтому лучший воин – это крестьянин[381], но крестьянин состоятельный, наделенный цензом и в силу этого защищающий государство более упорно, нежели нищий пролетарий[382]. Поэтому, в представлении древних, если на военную службу поступают добровольно бедняки и бездомные, выходцы из городской черни, представители профессий, связанных с роскошью или позорными занятиями, то от них, в силу их нравственной испорченности, невозможно ожидать должной дисциплины и доблести[383]. В то же время длительная военная служба в отдаленных гарнизонах, постоянные воинские упражнения и труды считались верным средством отвлечь наиболее бедные и беспокойные элементы населения от занятия разбоем, предоставив остальным гражданам возможность спокойно трудиться и наслаждаться миром[384]. Примечательно, что воинственность и склонность к военной службе стали рассматриваться как врожденные качества. На это, возможно, указывает пассаж из «Астрономики» Марка Манилия, написанной в первые десятилетия I в. н. э. (Manil. Astr. IV. 217–229), в котором о людях, родившихся под знаком Скорпиона, говорится как о тех, кто жаждет битв и лагерей Марса и даже мирное время проводит с оружием в руках, любит военные игры и потехи, посвящает досуг изучению военного дела и связанных с оружием искусств. Вряд ли такого рода мнение могло появиться в раннем Риме, в котором практически каждый взрослый мужчина являлся воином.

Сильная морализаторская тенденция и явная антипатия присущи многочисленным высказываниям античных авторов о солдатах времен гражданских войн. Уже у Цицерона и Вергилия солдаты предстают как чужеродные римскому обществу элементы, как деревенщина и варвары со всеми коннотациями грубости, дикости, безбожия[385]. Для Цицерона, например, воины Помпея, участвовавшие в походе против Митридата, суть «храбрые, но неотесанные солдаты» (Cic. Pro Arch. 10. 24), а солдаты Антония, находившиеся в Риме в 44 г. до н. э., и вовсе воспринимаются как настоящие варвары[386]. В эпоху империи указания на варварский облик провинциальных легионов становятся действительно общим местом[387]. Впечатляющую картину рисует Тацит, рассказывая о пребывании солдат Вителлия в Риме (Hist. II. 88): «Одетые в звериные шкуры, с огромными дротами, наводившими ужас на окружающих, они представляли дикое зрелище. Непривычные к городской жизни, они то попадали в самую гущу толпы и никак не могли выбраться, то скользили по мостовой, падали, если кто-нибудь с ними сталкивался, тут же разражались руганью, лезли в драку и, наконец, хватались за оружие. Даже префекты и трибуны носились по городу во главе вооруженных банд, наводя всюду страх и трепет» (пер. Г.С. Кнабе). Войско флавианцев, взявшее и разграбившее Кремону, Тацит именует многоязыкой, многоплеменной армией, где перемешались граждане, союзники и чужеземцы, где у каждого были свои желания и своя вера (Hist. III. 33. 2; ср.: II. 37. 4; I. 54. 4)[388]. У того же Тацита преторианцы называют легионеров Вителлия перегринами и чужеземцами, peregrinum et externum (Hist. II. 21. 4), а в речи британского вождя Калгака говорится, что у большинства римских солдат нет родины или она вне Италии (Agr. 32). Дион Кассий укоряет Септимия Севера тем, что он, открыв доступ в гвардию легионерам (имеются в виду главным образом паннонцы, которые для Диона вообще суть воплощение варварства – их он называет κακοβιώτατοι ἀνθρώπων, «те, кто влачит наиболее жалкое среди всех людей существование» (XLIX. 36. 2), наполнил город разношерстной толпой солдат самого дикого вида, с ужасающей речью и