imp. II. 1. 22). Разумеется, и страсть к похвальбе была такой же неотъемлемой чертой солдата[408], как наглость и грубость.

Что касается солдатской грубости и некоторых других типических морально-психологических черт, то проявлялись они не только в стиле поведения. Ярко и в то же время очень неоднозначно раскрываются они в языке солдат – в армейском жаргоне и фольклоре. Соответствующие образцы этого sermo castrensis (или militaris) в своей совокупности очень интересны, проливая дополнительный свет на такие штрихи образа римского воина, которые обычно очень бледно представлены в других источниках. Кроме того, солдатский язык, достаточно хорошо изученный с лингвистической и технической сторон[409], практически не интерпретировался с точки зрения отображения в нем существенных черт воинской ментальности[410]. Если говорить об общей стилистической окраске солдатского арго и самой речевой манере военных людей, то здесь обнаруживается явная корреляция с теми нелестными отзывами, которых удостаивалась воинская масса в литературных текстах. Речь военных характеризуется как sermo vulgaris, lingua rudis (Hieron. Epist. 64. 11; Liv. II. 56. 8; Tac. Hist. II. 74). Вместе с тем отмечаются в источниках и такие ее черты, как простота и весомость (oratio incompta… militariter gravis – Liv. IV. 41. 1; cp.: Tac. Hist. II. 80), грубоватое остроумие (iocositas – Petr. Sat. 82; cp.: Liv. III. 29. 5; V. 49. 7; VII. 17. 5), вольность (inconditi versus militari licentia – Liv. IV. 53. 11; cp.: XXIV. 16. 14), образность[411]. К этим характеристикам нужно добавить и другие, сближающие sermo militaris с народным регистром языка: стремление к экспрессивной силе и краткости, вкус к иронии и юмору, подчас весьма едкому, игре слов, гротескной деформации и созданию неологизмов[412]. Кроме того, обращает на себя внимание открытость солдатской латыни иноязычным заимствованиям[413].

Вольность солдатской речи в полном блеске проявлялась в узаконенном древнейшим обычаем подшучивании воинов над своим полководцем во время триумфа (Liv. III. 29. 5; VII. 10. 13). Широко известны цитируемые Светонием куплеты, в которых солдаты острословят по поводу любовных похождений Цезаря (Suet. Iul. 49. 4; 51), призывая столичных обывателей беречь своих жен от «лысого развратника» (moechus calvus) и припоминая его связь с Никомедом. В последнем случае, кстати сказать, обыгрывается эротическое значение глагола subigere, «подчинять», «покорять». Плиний Старший (NH. XIX. 144) добавляет, что воины подтрунивали и над скупостью своего императора, укоризненно напоминая в шутливых стихах, что под Диррахием они питались дикой горчицей: lapsana se vixisse (поговорочное выражение, означающее «жить в крайней нужде»). Традиция триумфальных насмешек сохранялась на протяжении столетий. Солдатские песни, звучавшие на триумфе Аврелиана, заставляют вспомнить хвастливого воина с его грандиозными подвигами в битвах и застольях. В этих куплетах воины похваляются тысячами убитых врагов и призывают своего императора выпить столько же вина, сколько он пролил вражеской крови (SHA. Aurel. 7. 2; 6. 4)[414]. Иной мотив, можно сказать, элемент политической сатиры, звучит в песнях, исполнявшихся во время триумфа консулов Лепида и Мунация Планка. Зная, что оба они включили в проскрипционный список родных братьев, воины распевали: De Germanis, non de Gallis duo triumphant consules (Vell. Pat. II. 67. 3–4), обыгрывая значение слова germanus – «германец» и «родной брат». Не менее замечательную, хотя и без всякого политического подтекста, игру слов обнаруживает прозвище, которое в лагере, будучи еще новобранцем, получил от солдат Тиберий за пристрастие к вину, – Biberius Caldius Mero (Suet. Tib. 42. 1; [Aur. Vict.] Epit. de Caes. 2. 2). Здесь полное имя преемника Августа, Тиберий Клавдий Нерон, переиначивается на основе слов bibere – «пить», caldus – «горячий», merum – «неразбавленное вино».

Сущность солдатского остроумия раскрывается и в других интересных свидетельствах. Так, смесью иронии и ненависти отличается знаменитое прозвище скорого на расправу центуриона Луциллия – «Давай другую!», Cedo alteram, которое он получил за обыкновение, сломав о спину солдата одну розгу (точнее, vitis – центурионский жезл), тут же громко требовать другую (Tac. Ann. I. 23. 3)[415]. Напротив, грубым цинизмом веет от употреблявшегося среди военных в значении «убивать» эвфемизма allevare – дословно «облегчать, успокаивать, усыплять» (August. Oquaest. hept. 7. 56). Возможно, в качестве эвфемизма, с оттенком иронии, вошло в употребление среди солдат и слово clavarium, образованное, вероятно, по аналогии с salarium («соляной паек», впоследствии термин для жалованья чиновникам), от clavus – «гвоздь». Термин clavarium встречается только однажды у Тацита (Hist. III. 50. 3), причем в контексте солдатского мятежа с пояснением самого историка (или, скорее, глоссатора): donativi nomen est («так называют императорский подарок»). Поэтому едва ли можно считать это слово просто обозначением выплат на починку обуви, как указывает Г.С. Кнабе в комментарии к русскому переводу Тацита[416]. В ряду подобного рода неологизмов, указывающих на реалии армейского быта, следует упомянуть термин stellatura, образованный от stello (звездчатая ящерица)[417], в переносном смысле – «хитрец, мошенник, пройдоха». В армейском обиходе стеллатурой называли мошенническое удержание офицерами солдатского пайка или жалованья (SHA. Alex. Sev. 15. 5; Pesc. Nig. 3. 8). Семантика некоторых других терминов также с достаточной определенностью может свидетельствовать о том, какое поведение считалось неподобающим с точки зрения истинно воинских ценностей. Известно, в частности, слово bucellarius – от bu(c)cella, «кусочек», или bucellatum, «солдатский пайковой хлеб»), т. е. «нахлебник», «кусочник». Так называли солдат (или, возможно, обозных слуг, galearii, assec(u) lae – Gloss. IV. 474, 38; V. 458, 22), которые находились в услужении у своего покровителя и занимали привилегированное положение по сравнению с простыми milites, несшими все тяготы службы. Еще большим презрением, судя по слову turturilla, «горлинка» (уменьшительное к turtur) и контексту его упоминания в одном из писем Сенеки[418], пользовались те, кто добивался освобождения от трудов и опасностей, становясь объектом разврата[419].

За презрительными наименованиями подобного рода стоят, очевидно, определенные позитивные ценности, разделяемые основной массой солдат. Для настоящих воинов стойкость в лишениях и опасностях военной службы, видимо, не была пустым звуком. Примечательно, что и к строгости военачальника они могли отнестись с подобающим юмором. Укажем в качестве примера на тот стишок, что пошел по лагерю, едва только Гальба, назначенный легатом Верхней Германии на место Гетулика, продемонстрировал дисциплинарную суровость: «Это Гальба, не Гетулик: привыкай, солдат, служить!» (пер. М.Л. Гаспарова)[420]. Правда, в раздражении и гневе острые на язык солдаты могли не пощадить и самого императора, как это было, например, с Юлианом, которого воины, осыпая бранью из-за отсутствия продовольствия, называли изнеженным азиатом, гречонком, обманщиком, дураком под видом философа