водой, стоявшей на прикроватном столике, и вложил запотевший стакан ей в руку. — Хорошо. Выпей чего-нибудь.

— Спасибо. — Она попыталась сесть и обнаружила, что не может. Ее живот был туго перетянут марлей, а зашитая рана сильно болела. — Ой. Как долго я спала?

Он провел рукой по лицу. На каждом пальце было по темному кольцу, ониксовые полоски в полумраке казались тусклыми.

— День? Может, больше. Трудно сказать. Все часы в этом доме идут неправильно. Давненько их никто не проверял.

— О. — Она провела кончиком пальца по капельке воды в стакане. — Где Питер?

— Я разбираюсь с ним, — сказал он. Затем, прежде чем она успела спросить, что значит «разбираюсь с ним», он добавил: — Мне жаль, что отец поставил тебя в такое положение. Ему не следовало посылать тебя сюда одну. Не знаю, о чем он думал.

Она вспомнила, как нашла Питера, подвешенного, как скот на бойне, корни ивы медленно пожирали его. Она подумала об ужасных вещах, которые они с ним сотворили… о маленьком матрасике, набитом секретами, и о пузырьках с костной мукой в отцовском шкафу с антиквариатом. Она закрыла глаза и пожелала, чтобы комната перестала вращаться.

А потом тихо спросила:

— Ты всегда знал?

Она услышала, как Джеймс заерзал на стуле.

— Всегда знал о чем?

— О Питере.

Он не ответил. Не сразу. Молчание было похоже на «да», и от гнева у нее внутри все сжалось. Она открыла глаза, намереваясь сказать что-нибудь едкое. Что-то в позе Джеймса — его руки были прижаты к коленям, плечи напряжены — заставило ее остановиться. Он медленно накрутил черное кольцо на кончик пальца, в челюсти дернулся мускул.

— В первый год, когда отец привез меня в Уиллоу-Хит, я не хотел здесь оставаться, — сказал он. — У моих друзей дома было настоящее лето. Родители отправили их на озеро Комо и в Сен-Тропе, а мне пришлось провести каникулы взаперти в штате Мэн, играя с маленькой плаксивой девчонкой и мальчиком, который едва ли мог вымолвить хоть слово.

Она раздраженно выдохнула.

— Не будь придурком.

— Я не говорю, что ты мне не понравилась, — сказал он и надел кольцо обратно на палец. — Я просто говорю правду.

— И что?

— Я не знал о Питере. Сначала не знал. Но в том году мне впервые пригрозили исключением. Мать была подавлена. Отец был в ярости. Он сказал мне, что, если я хочу, чтобы он подергал за какие-то ниточки — заставил директора отвернуться, — я не должен упускать из виду ни тебя, ни Питера.

Понимание этого перевернуло мир Уайатт с ног на голову.

— Ты был буфером.

— Не думаю, что найдется подходящее слово, — медленно произнес Джеймс, — чтобы описать, кем мы трое были друг для друга тогда.

Она уставилась на белую полоску на его скуле. Это было доказательством истинной преданности Питера. Доказательством того, что он никогда не принадлежал им.

Проглотив комок в горле, она спросила:

— И кто же мы теперь?

— Враги, — немедленно ответил он. — По крайней мере, некоторые из нас. — Похлопав по одеялу, он поднялся, чтобы уйти. — Выпей воды. Отдохни немного. Позволь мне разобраться с Питером.

— Как?

Но Джеймс уже ушел, и дверь за ним со щелчком закрылась.

Она уставилась на то место, где только что был он, сдерживая слезы. «Не плачь», — пронеслось у нее в голове. «Не плачь». Хотя ей и удалось вытереть слезы, это не могло унять жжение от предательства в ее коже. Она подумала о калейдоскопическом мареве часовни, о том, как ее рука, красная от крови, сжимает руку Питера и Джеймса. Нас трое. Всегда.

В конце концов, они оба только притворялись.

Все, чего хотел Питер, — это сбежать. Джеймс хотел лишь вернуться домой. А она, капризная и нелепая, нашла утешение в них обоих. Горечь, закипавшая у нее в горле, переросла в бурлящий всхлип. Это вылилось в крик. Когда она бросила стакан, он разбился о дверцу шкафа на тысячу хрустальных осколков, просыпавшихся на пол дождем искр и мерцания. Она откинулась на подушку и с болью и неудовлетворенностью осмотрела ущерб.

Минуты шли. Часы. Никто не пришел посмотреть, что она натворила… ни наказать ее, ни как-то еще. Внизу в доме было тихо, как в могиле.

В конце концов, она заснула… с приступами лихорадки и обильным потоотделением. Охваченная ночным кошмаром, она брела по темному, как смоль, лесу, с ножом в животе и кровью на руках, с ужасной, омерзительной гнилью на коже. И там… там, в дрожащей бездне, она услышала его.

— Уайатт, ты сука. Что, черт возьми, ты со мной сделала?

Когда она снова проснулась, было уже утро. Окна были открыты, и прохладный ветерок гулял по комнате, трепля прозрачную ткань балдахина. Она сидела на подоконнике, не сводя глаз с далеких деревьев. Кто-то оставил на ее одеяле поднос с едой.

Ее внимание привлекли не черствый хлеб и сваренные вкрутую яйца, хотя в животе заурчало от этого зрелища. Это была фотография, теперь уже знакомая в серых тонах, выглядывающая из-под отбитого цветка на тарелке. Она справилась с собой, обнаружив, что на нее смотрит гораздо более молодая версия Питера, серьезный взгляд из-под полей матросской шляпы. Боль в груди была неприятной.

Она не хотела его жалеть.

Ей хотелось его ненавидеть.

— Это была чья-то шутка, — раздался голос от двери. Она испуганно подняла глаза и увидела Питера, который топтался в тускло освещенном холле. В руках он держал терракотовый горшок, увядшие стебли были покрыты белым налетом. Он указал подбородком на фотографию в ее руке. — Я имею в виду шляпу.

Он нырнул в комнату, костяшки его пальцев побелели, а ботинки были заляпаны доверху грязью. Его взгляд скользнул к разбитому стеклу на полу.

— Меня нелегко убить, — тихо признался он. — Я могу выдержать множество ударов. Гильдия делала фотографии в качестве документации. Они хотели получить визуальную запись, чтобы отследить, в какие годы ритуал работал, а в какие нет. Он менялся каждое лето. Я имею в виду метод. Обычно это были ножи. Иногда мечи. Думаю, им нравилась такая церемония. Но были и другие подходы. Стойки и колеса, пули, скальпели и пулевые ранения. Чего бы это ни стоило.

Уайатт затаила дыхание. Питер, стоявший в другом конце комнаты, по-прежнему не смотрел на нее. Пристроив горшок на сгибе локтя, он потянулся к музыкальной шкатулке на комоде. Легким, как бабочка, движением он поставил балерину на пружинку. Она мгновенно осела, издав единственную надтреснутую ноту.

— В то лето, когда была сделана эта фотография, — сказал он, все еще возясь с коробкой, — человеку по