и меньше, а бывало, что и больше…

– Вы хотите сказать… – фон Шпинне окинул взглядом номер, – вы хотите сказать, что вот за это вы брали с постояльцев больше двух рублей?

– А чего же, брала. Комната хорошая, окна на улицу выходят…

– На какую улицу? – оборвал Фома Фомич. – Вы посмотрите, что внутри делается. Свечей нет, номер грязный, замусоренный, окна, которые на улицу выходят, немыты! И за это все вы берете такие дикие деньги?

– Ну, это неправда, что номер замусоренный. Где здесь мусор, покажите мне, где? – хозяйка переступила порог и принялась демонстративно заглядывать в углы.

Это рассмешило фон Шпинне, потому что надобности заглядывать в углы не было. Прямо в центре комнаты на полу валялись, очевидно оставшиеся от прежних жильцов, яичная скорлупа и пучок уже засохшего зеленого лука.

– Вот это что? – указывая на непотребство, спросил Фома Фомич.

– Это лук, как изволите видеть, да еще скорлупа, кто-то нечаянно обронил…

– Лук, скорлупа… а как это называется одним словом?

– Вещи! – ответила, не моргнув глазом, хозяйка.

– Какие, к черту, вещи? Это и есть мусор!

– Вот уж не поверю вам. Это с каких же пор зеленый лук стал мусором зваться? – хозяйка была по-провинциальному упряма, гнула свою линию, слушать возражений не желала.

Кочкин сидел на кровати и, держась за живот, бесшумно хохотал.

– С тех самых, когда стал валяться на полу! – крикнул начальник сыскной.

Хозяйка резво наклонилась, подобрала истлевший пучок и положила на табурет.

– Все, теперь это уже не мусор! – нагло заявила, показывая на лук.

– И теперь это мусор… – продолжал не соглашаться с ней фон Шпинне. Лицо его было спокойным, но глаза источали арктический холод. Но хозяйка этого не замечала или только делала вид, что не замечала.

– Вы что же, платить не желаете, потому и придираетесь ко всему? – тихо и почти ласково поинтересовалась она. По ее тону можно было догадаться, что имеется у нее какой-то козырь в рукаве, который она еще не предъявила, но уже очень к этому близка.

– Да! – кивнул фон Шпинне. – Мы не намерены платить такую сумму.

– Это почему же вы не намерены платить? – голос хозяйки стал еще ласковее.

– Потому что этот номер не стоит таких денег!

– А давайте я позову полицию, и пущай она нас рассудит, стоит этот номер два рубля или не стоит!

– Ну что же, зовите, а мы пока поспим… – Фома Фомич не договорил, потому что хозяйка повернулась к открытой двери и громко позвала:

– Семен Евсеевич, подите сюда. Тут постояльцы плату вносить не желают, говорят, что дорого!

На ее зов послышались пугающе тяжелые шаги, и в дверном проеме возник рослый, хорошо сбитый полицейский лет тридцати, круглолицый и черноволосый, с маленькими и строгими глазками. Переступил порог, в номере стало тесно. По мундиру вошедшего трудно было сказать, в каком чине он состоит, потому как на кителе не имелось никаких знаков различия. Да и вообще, у человека опытного возникали сомнения, полицейский ли это.

– Поглядите, Семен Евсеевич! – Савельева медленно, как в хороводе, повела рукой с Кочкина на фон Шпинне. – Приютила на свою голову, а они платить не хотят. Вот и делай после этого людям добро…

Однако «полицейский», по всей видимости, был пусть и не умнее хозяйки, но точно осторожнее. Он внимательно осмотрел постояльцев и, очевидно почувствовав какую-то заползающую под шкуру тревогу, хрипло сказал:

– А может, Стратонида Ивановна, господа правы, и не стоит этот номер двух рублей…

Хозяйка медленно, как несмазанный флюгер, перевела взгляд на Семена Евсеевича:

– То есть как это не стоит? Стоит! – сказала визгливо громко и притопнула. – Да вы только поглядите, ведь все в исправности, и окна на улицу выходят, чисто все… – Она шаркнула ногой по яичной скорлупе, и та улетела под кровать, на которой сидел Кочкин.

Чиновник особых поручений перестал смеяться, поднялся на ноги и, глядя на Фому Фомича, сказал:

– Да ведь это одна шайка: проводник, хозяйка и вот этот «полицейский»!

– Ты думаешь? – с деланым сомнением в голосе спросил начальник сыскной.

– Точно, как нам и описывали. Вы же вчера вечером читали циркуляр департамента полиции, Фома Фомич!

После этих слов хозяйка гостиницы замерла с открытым ртом, а «полицейский» хотел что-то сказать, но не успел. Чиновник особых поручений в два прыжка стоял уже возле него и производил действия, отработанные годами службы в полиции. Сначала орленая железяка, так, чтобы в самый нос, а за ней сразу же вопросы, быстрые, громкие, не щадящие барабанных перепонок.

– Ты кто будешь? Полицейский? Какой части? Почему на мундире нет знаков отличия? На каком основании производишь досмотры в гостиничных номерах?

– Так я это… – Семен Евсеевич хлопал глазами и пятился назад.

– Что ты это? Что? Говори, не молчи!

– Я не полицейский! – выдохнул страдалец и виновато оскалился, являя крупные лошадиные зубы.

– А кто ты?

– Я вот сын ее… – Семен Евсеевич указал пальцем, толщиной с тележный шкворень, на хозяйку.

– На каком основании выдаешь себя за полицейского? Ты понимаешь, что это преступление, направленное на подрыв государственной власти? Ты понимаешь, мать твою, что ты государственный преступник? – Кочкин схватил табурет, с грохотом поставил на пол перед Семеном Евсеевичем и приказал садиться. Так же была усажена на второй табурет и хозяйка. Все было проделано с такой быстротой и с таким кавалерийским натиском, что мать и ее выдающий себя за полицейского сын были настолько обескуражены и сломлены, что сразу же потеряли способность хоть к какому-то сопротивлению. Тут же на месте повинились в том, что действительно, случалось, вымогали из постояльцев деньги. Но было это не часто, а от случая к случаю… Однако это их покаяние не произвело на чиновника особых поручений хоть какого-то впечатления, он по-прежнему называл их государственными преступниками, висельниками и, потирая руку об руку, радовался, обращаясь к Фоме Фомичу:

– Все, ваше высокоблагородие, глядите, каких сазанов выудили. За каждого по медали получим. Нам бы вот еще этого, как его, проводника-то, зовут…

– Николай, – услужливо подсказал, скрипя табуретом, Семен Евсеевич.

– Молчи! – цыкнула на него мать и показала кулак.

– Я тебе дам «молчи»! – заорал на нее Кочкин. – Совсем тут, у себя в глуши, страх утратили, в полицейскую форму обряжаетесь, а потом в царя бомбы кидаете!

– Мы – нет! – мелко затряс головой хозяйкин сын, который потихоньку стал скидывать полицейский китель. – Мы так, чтобы попужать…

– Знаю я ваше «попужать», а китель-то оставь, оставь. Нечего от улики избавляться, пусть он на тебе будет. Мы сейчас сюда исправника вызовем, пусть он расскажет, почему у него под самым носом государственные преступления совершаются?

– Говорил я