На набережной. На покрытых водорослями песчаных пляжах. На Железном пляже. В порту. Я останавливалась на углу боковых улиц, впадавших в проспект, кишащий моими сверстниками. Шпионила за ними. Они были увлечены прогулкой, неуклюжими ухаживаниями, с промасленными пакетами с картошкой фри в руках, первыми сигаретами в неловких пальцах. А я – словно за стеной, отгорожена от всех. Я никому не принадлежала. И отчаянно желала найти его. Одного на какой-нибудь скамейке. Я клялась, что если это случится, то я найду в себе смелость сесть рядом, поцеловать его, сделать что угодно, лишь бы он не вернулся к своей Валерии. Что она с ним делала? Что умела? Какие же глупости проносились у меня в голове! Я ехала дальше, и ледяной ветер забирался под шлем и резал глаза. Завидев черный «фантом», я каждый раз оживала, возбуждалась. Остановка на заправке, несколько литров высокооктанового бензина в бак – и снова в путь, рыдая из-за человека, о котором не знала ничего, кроме того, что он читал Серени.

Домой я в тот вечер вернулась в таком напряжении, что у меня раньше времени начались месячные. Я побежала к себе за прокладками, которые прятала в ящике с бельем. Пусто: закончились. Вернулась в коридор к сумке, достала бумажник, открыла: ничего. Я все потратила на бензин. Сколько часов меня не было?

Папа выглянул из кабинета, заметил мое смятение:

– Случилось что-нибудь?

Я могла бы просто попросить его: «Дашь мне денег?» – «А зачем тебе?» – поинтересовался бы он. И я могла бы ответить как есть: «В аптеку надо, за прокладками. Мне четырнадцать, у меня уже менструации, вообще-то, я больше не маленькая девочка, которую ты не знал!»

– Ничего, – отрезала я, не глядя на него. Ушла в ванную, закрылась на ключ, нарвала ваты, завернула в бумажный платочек и кое-как пристроила в трусах.

«Мама! – взывала я, сидя на унитазе. – Здесь такой дурдом, я больше не могу».

Выйдя из ванной, я поглядела на телефон, на трубку. И не подняла ее: ведь если она не ответит, я не переживу эту ночь.

Я дотянула до утра. В понедельник я убедила себя, что письмо нашли сотрудники школы. Ну и хорошо: нет ничего более пафосного, чем послание, спрятанное в парте. Что за идиотизм, кто так вообще делает? Только тот, у кого нет больше матери, а есть скверная подруга вроде Беатриче. Бумага – хрупкий носитель, слова – средство ненадежное. С какой стати парень вроде него – гордость лицея, мальчик из элитной семьи – должен на меня клюнуть? Я вспомнила Бритни Спирс – как она изгибалась, виляла бедрами. А у меня между ног была прокладка ручной работы.

Прошла еще неделя. Беатриче перестала меня дергать и выслеживать Лоренцо на переменах. Буря миновала. Разрушительное природное явление разыгралось и умерло внутри меня, практически в воображении.

Первого декабря я задержалась до половины второго, заканчивая сочинение. Педантично перечитала его дважды. Потом вручила синьоре Марки, которая любезно задержалась ради меня.

– Сколько же ты пишешь, Черрути. Я знаю, кем ты хочешь стать, когда вырастешь.

Она знала, я нет. Я вышла из школы последней. На парковке остался только мой «кварц». Доставая из кармана ключ, я издалека увидела на сиденье что-то белое.

Я замедлила шаг. Ноги будто превратились в мешки с песком. Сердце, с которым я ничего не могла поделать, гулко, точно в пустом ящике, застучало в грудной клетке.

Я надеялась. И не осмеливалась надеяться.

Я желала этого всем своим существом. И страшилась.

Конверт. Запечатанный.

С затуманенными адреналином глазами, с пережатым дыханием, я открыла его дрожащими руками. Внутри была записка.

С текстом, нацарапанным карандашом:

Завтра в 15:00.

В конце виа Рипамонти начинается тропинка. Оставь там скутер и иди пешком, пока не дойдешь до лужайки с огромным дубом. Буду ждать тебя там.

Лоренцо

Я снова сложила листок. Сунула письмо вглубь рюкзака. Села на скутер, тронулась, вдавила газ в пол. Я не ощущала ничего – только улыбалась, и все. Не замечала пролетающих мимо холмов и моря, словно их и не было. Я парила по улицам Т. в сторону дома, словно в раю.

* * *

– Он ответил.

Беатриче на другом конце провода торжествующе воскликнула:

– Я же говорила! И что там?

Скорчившись на полу с прижатой к уху трубкой, чтобы ни единого звука не доносилось в гостиную, где отец сидел и что-то читал, я прошептала:

– Он хочет увидеться завтра.

О месте встречи я умолчала.

– Что ты собираешься надеть?

Я не думала об этом.

– Эли, это имеет решающее значение.

– Но у меня ничего нет.

– Ты не можешь явиться туда оборванкой из детдома, как обычно. Это язык! Ты общаешься посредством одежды, которую носишь.

Я с трудом общалась даже посредством голоса.

– И что мне делать?

У меня не было помады, стрингов, обуви на каблуках. Вдруг я ощутила, что это свидание мне не по силам; мы с реальностью были в совершенно разных весовых категориях. Я поняла, что единственная причина, по которой Лоренцо захотел увидеться, – это мое вранье в письме: он купился, уверился в том, что я опытная, раскованная, готова на любые безумства. Какой кошмар.

– Ты должна заехать ко мне перед свиданием. Я тут что-нибудь наколдую.

– Я не пойду… – Отчаяние придало мне смелости: – Я еще девственница, я там все наврала.

Беатриче, вздохнув, замолчала. Я представила, как он будет разочарован, обнаружив, что я блефовала. Он уйдет навсегда, оставив меня там. И я больше никогда не выйду из дома.

– Ты все равно пойдешь к нему, врушка, – скомандовала Беатриче. – Оказывается, ты не так глупа. Значит, справишься. И потом, ты даже не представляешь, на что ты способна! Он дар речи потеряет. И Валерия исчезнет.

Она была так устроена. Все превратить в соревнование, найти противника, которого можно унизить, уничтожить. Неудивительно, что ее не любили. Я – случай нетипичный, вне всяких состязаний, но даже со мной в тот день это сработало: Беатриче убедила меня, упомянув Валерию. Убедила в том, что я тоже могу жить как она, как все остальные. Могу попытаться.

– Полчаса: заходишь Золушкой, выходишь принцессой, – пообещала она и велела мне прийти на следующий день в 14:10.

А я хотела, чтобы вместо нее со мной была мама. Накануне мы говорили с ней всего десять минут, и я почувствовала, что там что-то не так. Она была рассеянной, обрывала фразы, словно пьяная. Отец от разговора с ней тоже весь извелся, встревожился, как и я. Вырвал у