Я добралась до него, свернула. Я задыхалась. Поехала, то ускоряясь, то замедляясь, по дороге, взбиравшейся на холм. Каменные дубы, можжевельник; цветов нет – зима. В воздухе висел терпкий запах опавших листьев. Я сомневалась, что дорога правильная. Теперь я с ностальгией вспоминаю те ощущения: приключение, неизвестность, никто за тобой не следит, никаких GPS и камер, никто не позвонит и не испортит твой побег.

Дорога уперлась в потрепанную ветрами площадку. И в центре действительно стоял «фантом» Лоренцо.

Я припарковалась, заглушила мотор, сошла на землю. И, видимо, в тот миг я осознала, что самые яркие моменты жизни – когда есть риск, опасность, – это словно маленькая смерть.

Я увидела тропинку и пошла сквозь кустарник в своих «Сваровски», со своими короткими волосами, которые упорно подстригала все в той же парикмахерской, что и на Феррагосто, и со своим взрослым макияжем. Я продвигалась все дальше; заросли были густые, спутанные, невысокие, а тропинка – словно тонкая карандашная линия. Чего ты ждешь от этой встречи, Элиза? Чего желаешь? У меня еще было время повернуть назад, все отменить. Но я знала только, что должна потерять девственность. Любовь была абстракцией, чем-то смутным и непонятным, и при этом, по-видимому, чем-то сложным и мучительным. А вот мое тело находилось здесь и сейчас и было вполне реальным.

Кустарник расступился. Показалась солнечная поляна, идущая под уклон, защищенная от бушующего, пробирающего до костей мистраля. Я тут же узнала дуб: роскошный, вечнозеленый, высотой метров сто. Под дубом сидел, прислонившись спиной к стволу, Лоренцо.

Он увидел меня и не двинулся с места.

Я тоже.

Несмотря на расстояние, я ощутила плотность его взгляда: словно пальцы пробежались по одежде, приподнимая края. Как в то утро в библиотеке. Только теперь вокруг на многие километры никого не было.

Я была вольна сбежать, исчезнуть. От него, вместе с ним.

Наконец Лоренцо поднялся и пошел мне навстречу.

– Я думал, ты больше не хочешь меня видеть, – сказал он, подойдя вплотную.

Пять или шесть сантиметров разделяло наше дыхание. Я была жива, жива настолько, что если бы он коснулся меня, то взорвалась бы. И он коснулся, взял мою руку в свою:

– Пойдем.

И повел меня вперед, сквозь высокую буйную траву, к самому дубу.

У корней был разложен плед. Еще я увидела горный рюкзак, свернутое одеяло, бутылку водки со вкусом персика и два пластиковых стаканчика.

– Не особо романтично, знаю, – прокомментировал он.

Прерывистый вздох, неожиданный румянец на щеках; несколько потных прядей приклеились к вискам. Он и правда сказал «романтично»?

Он опустился на колени, потом сел скрестив ноги. Я узнавала эту скованность: такую же, как у меня. Тот же страх ошибиться, оттолкнуть, а не привлечь. Я молча осталась стоять.

– Пожалуйста, давай ты сегодня будешь разговаривать? – Он улыбнулся, стараясь не выглядеть беззащитным. – Садись, а то я чувствую себя неловко.

Я оглядела клетчатую ткань, упавшие сверху листья, двух карабкавшихся по краю пледа муравьев.

У меня получилось сесть. Лоренцо показал на край холма на западе; я поглядела в ту сторону и увидела море. Маленький кусочек – темно-синий, бушующий. Руки у меня дрожали, и я подсунула их под себя. Джинсы врезались в ладони.

– Прости, что я так долго не отвечал. Меня твое письмо просто убило, я себя таким ослом почувствовал. Тысячу раз принимался за ответ, но все было не то. Все порвал.

– Ничего страшного, – ответила я и тут же пожалела об этом. Нельзя мне говорить: только открываю рот – сразу лезут банальности одна хлеще другой.

Он задел мой локоть своим, случайно. Я ощутила движение воздуха, когда он повернулся ко мне. Ощутила его взгляд на своем ухе. И тоже повернулась, попыталась поднять на него глаза.

– Ты классно пишешь, ты в курсе?

Я сглотнула.

– Я тебе завидую. Я-то до этого думал, что я крут. А ты меня отрезвила. – Он засмеялся, снова посмотрел на море. – Но ты не виновата. Мне отец каждый день повторяет, что писательство – это не профессия.

Было больно. Быть там и не знать друг друга. Все слова на свете вдруг стали плоскими, бесполезными. Я хотела расспросить его об отце, о матери; ссорятся ли они, как мои? Но в то же время меня это совершенно не интересовало. Я желала лишь, чтобы он коснулся меня, нарушил границы, утолив мою необъяснимую потребность ощущать его рядом. Чтобы он просто был.

– Давай я открою водку.

Лоренцо потянулся за бутылкой. Я ее еще ни разу не пила, но часто видела, как брат с друзьями доводят себя до совершенно жалкого состояния, поглощая эту штуку. Лоренцо неуклюже подал мне стаканчик. Там было больше половины. Я поднесла его к губам, и от одного только запаха желудок свернулся в трубочку. После этого я двадцать лет не могла даже смотреть на полки с водкой в супермаркете, в особенности с персиковой; однако второго декабря двухтысячного года в четыре часа пополудни на вершине холма я сделала глоток – и лицо свело гримасой. Лоренцо ободряюще улыбнулся мне. Я подождала, пока он тоже выпьет, и попробовала снова. Сделала второй глоток, оказавшийся еще более тошнотворным. Потом еще, и еще. И Лоренцо тоже. И после десятого глотка я повалилась на спину, хохоча как сумасшедшая.

Из-за волнения дома я не пообедала. Лоренцо лег на бок, навис надо мной. Солнце еще не село; рассекаемый ветвями свет становился текучим, оранжевым.

– Ты такая красивая. – Его голова загородила обзор. – Красивая. – Он лизнул палец и повел его по моему веку, по щеке, по губам. – Даже без всего этого макияжа.

Я стала защищаться:

– Ты зачем меня сюда позвал?

Лоренцо снова сел. Заговорил серьезно:

– Я хотел вернуться и извиниться за то, что тогда сбежал, но не смог. Сто тысяч раз прошел мимо библиотеки. Потом начал замечать на парковке «кварц» и быстро понял, что это твой. Я шпионил за тобой, когда ты ездила по пляжам, и даже два раза провожал до дома вечером. Но клянусь, я не опасен!

Я представила, как он едет за мной, пока я ищу его.

И чуть не заплакала от этого открытия.

Но сумела сдержаться.

– Зачем? – снова спросила я.

Лоренцо взял стаканчик – не имело значения, свой или мой, – и опрокинул в себя все, что там оставалось. Заставил и меня сесть и сделать то же. Я подчинилась – и у меня перехватило дыхание; горло горело, небо и деревья мельтешили перед глазами, точно кукольный занавес из папье-маше.

– Потому что ты не такая, – ответил он пьяным