В его руках статьи, параграфы, пункты, подзаконные акты – весь диковинный репертуар, который дарит нам юриспруденция. Но только не в этом случае. Сейчас нет. Потому что сейчас, находясь в ясном уме и твердой памяти, он теряет голову. Ночь. Хочется спать. Он проработал шестнадцать часов. Он переживал за сына, который разбил коленку. А этот идиот, мой кузен, взял и разбудил его, не имея на это срочных, веских и вообще каких-либо разумных причин, кроме желания нагадить на ковер и подтереться лучшей скатертью в доме. Это что еще такое? Разве можно так поступать с мужем моей сестры, который ростом метр пятьдесят шесть и которому не терпится поквитаться со всеми, кто выше его? То бишь с четырьмя пятыми земного шара. Даже не пытайтесь. Вы что, сошли с ума? Ну, кузен-то мой, конечно, сошел. Как и я, впрочем. Мы все сошли с ума. Но, слава богу, не по-настоящему.

Несколько лет назад мой зять, участвуя в ответственных и опасных расследованиях террористической деятельности, получил доступ к тому, что порадовало его сердце, к тому, что налило адреналином его руки вплоть до кончиков пальцев: ему выдали разрешение носить оружие. Поэтому у него есть пистолет. Разве можно давать пистолет человеку ниже метра восьмидесяти? А моему зятю выдали.

Он всю жизнь мечтал пустить его в ход. Что может быть лучше, чем применить пистолет против жирной свиньи, нагадившей у него в доме? Ничего. Сейчас или никогда. Точно-точно.

А теперь голые факты. Толком не проснувшись, зять слышит отчаянные рыдания супруги. Он мигом вскакивает, как дежурящий в ночную смену пожарный. Босиком, неслышно выскальзывает в коридор.

Он голый и даже без трусов. «Телефункен» анализирует проблему.

Дерьмо лежит на ковре, как трофей, как уродливый, гадкий предмет интерьера. Мгновение – и мой зять залезает в ящик с трусами. Но достает оттуда отнюдь не трусы.

Откопав «Смит и Вессон» не знаю какого калибра, он несется по коридору, как ураган. Как прыгун в длину Карл Льюис, он пролетает над прислонившейся к стене рыдающей женой и над дерьмом. Мягко приземляется у бронированной входной двери, прямо на мягкий джутовый коврик, пумой скачет по лестнице – сжавшиеся от волнения гениталии подпрыгивают в ритм прыжкам. Он беззвучно преодолевает по три ступеньки зараз. Он возбужден, как в день, когда у него родилась дочка. И тут он застигает моего кузена – с мрачным видом, ничего не замечая, тот выходит на улицу, с трудом волоча давящее на простату громадное пузо. Перед зятем в одно мгновение проносятся семьсот шестнадцать вестернов, которые он посмотрел, – единственное развлечение в жизни, состоящей из подвигов и нечеловеческих жертв, – поэтому он не может промазать. Он целится, как Клинт Иствуд. Впрочем, попасть в голень шириной с прогулочный катер нетрудно. Выстрел раздается прямо в лестничной шахте, где такая акустика – я как певец в этих делах разбираюсь, – что звук многократно усиливается, жители всех двенадцати квартир испуганно подпрыгивают на продавленных матрасах. Те, у кого под матрасом сетка, еще некоторое время покачиваются. Кузен медленно опускается на мостовую перед дверью подъезда, как корабли, которые неспешно заваливаются набок посреди глубоких, далеких, неизведанных морей.

Льет дождь. Но кузен его словно не замечает.

Ни стона, ни слова, ни оскорбления, мой кузен сумасшедший, но он прекрасно осознает последствия сумасшедших поступков. Он понимает: после того, что он натворил, пуля – справедливый ответ. Он медленно ложится на мостовую, прямо на булыжники, как усталый кит, житель ночи, как свидетельство экологической катастрофы. Он молчит, единственная слезинка боли мелькает в правом глазу – зажмуренном, превратившемся в щелку. Он начинает плакать, хотя на самом деле плачет уже давно.

Мой зять наблюдает за сценой. Наслаждается зрелищем.

Остальные жильцы, подстегиваемые любопытством, тем временем выползли из квартир и уселись на коврики у дверей, чтобы следить за происходящим. Надо сказать, что они столкнулись с нелегким выбором. То ли глазеть на простреленного толстяка, то ли на негармоничное тело прокурора, у которого из одежды один пистолет. Они выбирают прокурора. Ненасытные, неумные соглядатаи, они не способны смириться с тем, что не на все на свете можно смотреть, хватаются за картинку, как тонущие за обломок корабля.

Мой зять их не разочаровывает. Собранный, сохраняющий трезвость ума и неспешность движений, он поднимается по лестнице, объясняя всем, кого смущает уродство:

– Если бы я оделся, я мог в него не попасть.

Он невозмутим. Логика всегда была его сильной стороной. Нелогичное тело и развило в нем эту скучную, но чрезвычайно полезную умственную способность. В полицию на него не заявят: мой кузен, адвокат по профессии, прекрасно знает, чем кончаются подобные дела. Они окажутся в мутном, липком и сомнительном царстве, поскольку уголовное законодательство еще не определилось в отношении испражняющихся в чужом жилище. Бессмысленное преступление. Редкое и вонючее.

Я знаю, я ушел в сторону, я просто увлекся. Так вот, не лучшим воскресным вечером я отправился к своему кузену, специалисту по уголовным делам. Можно бесконечно разглагольствовать о том, что воскресного вечера больше не существует. Каждую неделю репетируют конец света. В воскресенье вечером время расширяется, превращается в непобедимого воина, течет не с обычной скоростью. Все погружается в печальное оцепенение. Во всем таится пропасть. Квартиры заполняет невидимая вата. Уши перестают слышать мир. Наркоманы начинают чудить. Кое-кто всерьез задумывается о самоубийстве. Прелестные селения напоминают маленькие Нагасаки в момент наибольшей известности этого японского города. Поездки и морское купанье положение не облегчают, депрессия проникает повсюду: постоянно помнишь, что скоро садиться в машину и катить домой. На автостраде единственный, кто похож на тебя и кто тебя понимает, – человек, взимающий плату за проезд. Твое зеркальное отражение. Впрочем, это не помогает, лишь искажает перспективу. Дома, когда ты возвращаешься вечером и обнаруживаешь неубранные постели, можно по-настоящему испугаться. Вокруг незаметно собираются сны. Отсутствие надежды способно нарушить покой самого воцерковленного католика. Убирать постель лень, все равно скоро ложиться спать. Но если постель не убрать, мысль о том, что ты чего-то не сделал, загоняет в клетку страданий. Смотришь по ящику скучный матч и ожидаешь, что из-за телевизора вот-вот выскочит священник, чтобы исповедовать тебя напоследок. А когда он появится, могу поклясться: он первым делом укажет на неубранную постель. Вина – огромный камень, который не засунешь в катапульту и не отправишь неизвестно куда, ночь проходит тревожно. Возишься под одеялом, которое превращается в тряпку. Вернее, уже превратилось в нее прошлой ночью. В ночной тьме, лежа в постели, думаешь, что понедельник – заговор, который весь мир готовит против тебя. А потом в понедельник текут потоки радости, хотя не все забывается, то и дело возникают тени печальных мыслей. Мыслей о том, что через шесть дней снова придет воскресенье.

Вот так.

Кузен открывает дверь и сразу лукаво предупреждает:

– Сиди в приемной и не шевелись. Придется тебе, приятель, чуток подождать.