Я не отвечаю. Кузен весь взмок. Хотя совсем не жарко. Значит, не зря он так возбужден. С адвокатами по уголовному праву шутки плохи. Воскресный вечер, здесь, дома, он занимается тем, чем на неделе нельзя заниматься в конторе. Я пробираюсь сквозь пыльную завесу, повисшую здесь еще в девятнадцатом столетии, но, войдя в приемную, изуродованную шкафом со старинными книгами – так принято у дорогих адвокатов по уголовным делам, – обнаруживаю, что я не один. Здесь еще четыре животных, каждое килограммов под девяносто. Ноги у меня подрагивают. Детины вылупились на меня и словно пытаются что-то сказать. Выразить жгучими взглядами, что мне дозволено находиться где угодно, но только не здесь. Вот что плохо у нас в Неаполе: даже если ты ничего не натворил, вечно приходится оправдываться.

Тебя произвели на свет, чтобы ты гулял под открытым небом, а тебя вынуждают прятаться. Потому что они тупые и злобные, а кокаин действует на них совсем скверно. Они его употребляют с единственной целью. И в этом противоречие, из-за которого они вступают в конфликт со вселенной. Сегодня вечером их вселенная – я. Это ясно, как джин-тоник.

– Я – кузен Винченцо, – бормочу я еле слышно, слюна закипает между нёбом и языком. Надеюсь, этими словами я снял все проблемы, связанные с недоверием. Куда там. Они решили принести меня в жертву на алтаре пустых разговоров, как понимают их преступники, то есть унизить ближнего. Сегодня вечером ближний – я.

– Тебя не спрашивали, закрой рот и сиди тихо, – резво и вполне вежливо отвечает за всех один из амбалов. Голос у него нежный, как у всякого, кто выкуривает по сто семьдесят сигарет за день. У глаза вертикальный шрам, тянущийся вниз по щеке. По форме шрам напоминает зонтик. У него на роже зонтик, вышитый хирургической ниткой. Всякие я видал рожи, но такую не сразу забудешь. Застрянет в мозгу как воплощение ужаса. Как-то так. Нелегко таскать на лице зонтик, наверняка это порядком раздражает. Каждый день думаешь о своей физиономии. Но ведь это игра, надо проявлять понимание, даже если тебя решили сжить со свету. Поэтому я начинаю строить догадки, которые потом подтвердятся. Небось передо мной охранники какого-нибудь важного члена каморры, который беседует с моим кузеном. Воскресный вечер, кузен принимает его не в конторе, а дома – знаете, почему? Потому что тот не в ладах с законом. Вот такие у меня роятся в голове грязные мысли, пока я усаживаюсь на табурет и закуриваю. Затягиваюсь и выпускаю густое облачко дыма на манускрипт какого-то аббата-францисканца, и вдруг ни с того ни с сего с типичной для южанина злобой один из амбалов приказывает:

– А ну гаси сигарету!

Я поднимаю глаза и вижу, что он тоже курит.

Бьющее через край, словно «Швепс», нахальство – несъедобная штука, если нахал не ты.

М-да, надо подумать.

Я их боюсь так, что словами не описать. Под мышками у них топорщатся револьверы, но это не важно, со мной револьвер ни к чему. Достаточно одному из этих придурков ударить меня по щеке, покрытой однодневной седой щетиной, и я растянусь на полу, как крокодил в болоте. В общем, от них исходит угроза, мне тревожно, но только сегодня – то ли из-за того, что я так и не могу отделаться от мысли о пустой тумбочке, то ли из-за загубленного воскресного вечера, то ли из-за того, что Рита Формизано потрепала мне нервы, то ли из-за того, что жена решила идти в ногу со временем, – в общем, сегодня я не стану прятаться от сидящих передо мной придурков. И не погашу сигарету. Вместо этого я сиплю с отвагой приговоренного к смерти:

– Да с какого перепугу! Вот покурю и засуну окурок тебе в задницу. А ты даже и не почувствуешь, ты привык к другому калибру.

Сейчас я, наверное, умру от инфаркта, испугавшись собственных слов. Любопытный клинический случай. Будьте уверены, меня будут изучать поступившие на медицинский папенькины сынки и крестьянские дети. Взгляды четверых амбалов сосредотачиваются на новом для них явлении. Новое явление – я. Вернее, мой ответ. Неожиданный, как ночное землетрясение.

Они не привыкли, что в ответ их тоже могут обидеть, да еще как. Они чувствовали себя как припаркованный в ночи одинокий автомобиль, а оказалось, что вокруг уйма машин. Ясно, что эти парни считают: светофор не для них. Самый старший расплывается в улыбке, поудобнее усаживается на стуле, чтобы насладиться продолжением спектакля, а спектакль, не сомневайтесь, обязательно будет. Ему любопытно увидеть, чем закончится поединок. Спорт доставляет нам подлинное наслаждение. К тому же бесплатно.

Тем временем вокруг старинных книг повисает тишина, обещающая, что сейчас начнется такое… Точно начнется. В подобных случаях предсказуемость неаполитанца может поспорить только с его непредсказуемостью. Поэтому я до сих пор здесь: решил подарить шанс четверым приятелям. В Варезе такого бы никогда не случилось.

Оскорбленный амбал размышляет. Спокойно, стараясь придумать достойный ответ, чтобы не разочаровать сотоварищей. Глазки-то уже налились кровью, как у графа Уголино. Он пару раз затягивается, поправляет брюки и словно в замедленной сцене дуэли направляется ко мне – голодный, как Фарината дельи Уберти[29]. Сегодня у меня день Данте. Любопытно почему. Наверное, потому, что ад совсем рядом. Слышны только тяжелые шаги по старинному паркету, которым так дорожит мой кузен. Настоящему паркету, не каким-то там деревяшкам. Боров подходит совсем близко. Его гениталии на уровне моей страдающей физиономии. Беатриче, я, наверное, скоро к тебе присоединюсь. Ну да. Я уже иду, Беатриче. Чувствую вонь тухлых яиц. Ясное дело: амбал экономит воду, как англичанин, и редко пользуется биде. Но об этом я ему не скажу. Вбейте себе в голову раз и навсегда: когда кого-нибудь обижаешь, надо держаться в рамках. Иначе сразу окажешься плохим, шоу станет вялым и скучным, игра – бесцветной и утомительной. Когда обмениваешься оскорблениями, дозволено все, но нужно быть точным. Хочешь вести игру – не теряй чувства меры. Зачем восемнадцать раз пырять ножом, когда достаточно одного?

Убийство – это убийство. Есть дилетанты, а есть профессионалы. Что касается обид, я – даю руку на отсечение – принадлежу ко вторым. Однако сегодня преимущество на стороне непредсказуемости. Я жду, что амбал вот-вот нассыт мне на голову, намочив от макушки до пяток, а он вместо этого вежливо отвечает, как выдрессированный слуга-филиппинец. Пытается договориться – для такого, как он, это трудно. А кому легко быть демохристианином в Освенциме?

– Пагода, гаси сигарету. Для певца с вокальными данными, как у тебя, от курения один вред, – говорит он голосом, в котором слышен милый ребенок – такой же, как все остальные дети.

Ладно, попробуем разложить все по полочкам:

А) Он меня знает.

Б) Он грамотно выражается на итальянском.

В) Он милосерден, как святой Антоний. Он не только меня не убил, он хочет вернуть меня к радостной жизни.