* * *

Выйдя из больницы, Айелет несколько минут в растерянности простояла на улице. Гинеколог велел ей пару дней полежать в постели, но она не представляла себе, где та постель, в которую она могла бы спокойно лечь. В фильмах, которые они с Мошиком смотрели в синематеке, молодые герои в минуту жизни трудную ездили за поддержкой к родителям, в дом своего детства. Но ей ехать было некуда. Дом ее детства в Городе песков давно снесли и на его месте построили высокое здание с просторным холлом. Ее мать жила в другом доме, с другим мужчиной. Если даже сейчас она отправится к ней, та вздохнет – не столько с сочувствием, сколько с осуждением – и скажет: «Ты вся в своего отца, вечно всем недовольна». А потом будет жаловаться первому, кто попадется под руку и с кем можно говорить об Айелет в третьем лице, на свою непутевую дочь, вспоминая, что еще в школе она выбрасывала в помойку бутерброды, которые мать давала ей с собой, а на перемене, как последняя побирушка, выпрашивала еду у других детей; что перед праздником Пурим она таскала отца по магазинам и никак не могла выбрать себе маскарадный костюм; что в девятом классе, ни с кем не посоветовавшись, она решила, что будет учиться экстерном, но так и не доучилась, потому что предпочитала курить с друзьями гашиш; что, когда ей наконец повезло встретить в кибуце серьезного, надежного парня – как говорится, «соль земли», – она бросила его и разрушила семью.

Нет, Город песков исключался, как и кибуц. В кибуце ее ждали Мошик, воткнувший ей нож в спину, и Израиль, которому нож в спину воткнула она. Кроме того, в кибуце жила сестра ассистентки гинеколога, а это означало, что через несколько дней – максимум через несколько недель – все обо всем узнают, и Айелет нельзя будет появиться в столовой, чтобы присутствующие не пронзили ее взглядами, ранящими больнее любого кинжала, ибо женщина, изменившая сыну секретаря правления, предала не только мужа, но и весь кибуц.

В ближайшем отделении банка она сняла с семейного счета небольшую сумму. «Пересадки меня не пугают, – чуть позже объяснила она сотруднику турагентства. – Мне нужен самый дешевый билет». До аэропорта она добралась автостопом. Низ живота еще побаливал, но она старалась не обращать на это внимания. В дьюти-фри она купила только небольшой блокнот; напилась в туалете из-под крана, а уже в самолете попросила у стюардессы три стакана кока-колы. У нее даже мелькнула мысль, не стать ли стюардессой, но она ее отмела, подумав, что самолет – это тот же кибуц, и работать стюардессой – не выход. Мужчина в соседнем кресле пытался с ней флиртовать, но она не реагировала ни на его слова, ни на его улыбки. «Неужели не видно, что я сижу вся выпотрошенная? Почему мужчины никогда ничего не понимают? Почему думают только о себе? Даже Мошик. Когда я сказала ему, что беременна, он замолчал, отвел глаза и уронил руки. Не погладил меня, ни разу ко мне не прикоснулся. Ни пока мы сидели на берегу, ни когда возвращались в кибуц. Хватит его вспоминать! Он не заслуживает ничего, кроме ненависти!» Но если она кого и ненавидела, так это себя. Не будь иллюминатор таким маленьким, она бы в него выбросилась. Она сделала в блокноте первую запись. Именно так она и поступит: избавится от прежней неудачницы Айелет и создаст новую Айелет, исправленную.

По прилете в Токио она позвонила знакомой по кибуцу Михаль и с натужным энтузиазмом сообщила:

– Я приехала!

– Серьезно? – удивилась Михаль.

Айелет не поняла ее удивления. Она ведь предупредила ее по телефону, что сбежала из кибуца.

– Я не думала, что у тебя хватит смелости. Я имею в виду, уехать из Израиля.

– Иногда смелость – синоним безысходности…

– Ну хорошо, Дженис Джоплин. Приезжай. Я по тебе соскучилась, – сказала Михаль голосом, в котором не звучало нот радости от предстоящей встречи.

Айелет начала работать с Михаль. Они торговали на улице всякой мелочовкой и постоянно ссорились из-за пустяков. В кибуце Айелет была звездой, кружила головы парням и сумела покорить сердце Израиля, тогда как Михаль всегда держалась в ее тени. Но теперь Михаль не упускала случая унизить подругу. Разумеется, не грубо. Даже ласково. Сходи, дорогая. Принеси, дорогая. Сделай то. Не делай этого. Слушай, зачем ты сейчас отшила покупателя? Н-да, у тебя прямо талант к торговле. И не говори со мной на иврите, говори по-английски. С какой стати ты говоришь со мной по-английски, говори по-японски. Я же дала тебе разговорник. Ты его хоть полистай… Нет, с таким подходом к работе ты далеко не уедешь. Тут тебе не кибуц. Тут война на выживание. Перерыв? Какой еще перерыв? Знаешь, Айелет, мне кажется, это не твое… Ну торговля. Правда-правда. Может, тебе лучше заняться эскорт-сервисом? Не надо весь день стоять на ногах, можно и полежать… Насколько я помню, ты всегда любила это дело. Прости, дорогая, я не хотела тебя обидеть.

«Старые друзья могут дать тебе приют. Но иногда их дом становится тюрьмой», – записала Айелет в блокноте.

Через два месяца у нее прихватило поясницу. Сильно. Она не то что работать – подняться с постели не могла. К немалому ее удивлению, Михаль преданно за ней ухаживала, даже позвала знакомого массажиста, немца по имени Клаус. «Золотой парень, – сказала она, – но будь с ним начеку. Рано или поздно он скажет тебе, что собирается уйти в индийский монастырь, и предложит стать последней девушкой, с которой у него будет секс. Он здесь, в Токио, всем девушкам это предлагает. Некоторые клюют».

Клаус был высокий и некрасивый. Он мял ее, складывал и раскладывал, месил и растягивал – и поясницу отпустило. А потом сел к ней на постель, свернул самокрутку и сказал: «Ухожу в монастырь. На десять лет. Хочу научиться управлять своим сознанием». Она расхохоталась – впервые с того дня, когда рассталась с Мошиком, – но спать с ним не стала. Еще чего. С мужчинами она покончила. Пока что. Поблагодарила за массаж и чмокнула в щеку.

Через неделю он возник перед их прилавком. На спине у него висел рюкзак. Он пришел проститься, подтвердил, что едет в индийский монастырь, и спросил, не желает ли она отправиться с ним. «Почему бы и нет?» – подумала она. Посмотрела на Михаль. «Почему бы и нет? Почему бы и нет? Почему бы и нет?» – возопило все ее тело.

– Подождать тебя, пока вещи соберешь? – спросил он.

– Да мне и собирать-то нечего.

– Да вы прям готовая монашка, сударыня, – засмеялся Клаус.

– Жалко, сеструха, – вяло обняла ее на прощанье Михаль. – Только все начало налаживаться…

В монастыре Айелет прожила два года. Два года – это вроде бы много, но на самом деле это один день плюс один день плюс еще один день… Она научилась управлять своим сознанием. Дышать животом и изгонять из головы все мысли. Повторять мантру до тех пор, пока взор не заволочет туманом, как бывает, когда долго смотришь на какую-нибудь точку в пространстве. Вызывать сны. Питаться одним рисом. Радоваться картошке. Укрощать жадность. Она узнала, как тонка и хрупка грань между смирением и отчаянием. И лишь одного ей не удалось добиться – перестать думать о Мошике. В лицах монахов ей чудились его черты. На вырубленных в горе ступенях слышались его шаги. В самый неподходящий момент – во время еженедельной проповеди гуру или в разгар поста – ее охватывала невыразимая тоска. А по ночам она просыпалась и обнаруживала свою руку в промежности.