Она решила посоветоваться с гуру и три месяца ждала, пока тот согласится ее принять. Наконец Клаус, успевший стать правой рукой высокочтимого учителя, сообщил ей, что тот будет ждать ее в своем кабинете в пять часов утра.

– Я не знаю, откуда берется эта тоска, – призналась она учителю. – Явно не из сознания. Откуда-то выше. Или ниже.

– Нет ничего, кроме сознания.

– Я уже не уверена, что это так.

Он промолчал.

– Я уже не уверена, что это так, – повторила она. – Ведь есть еще и тело.

Он снова промолчал, опустил глаза, и она поняла, что аудиенция окончена.

На следующий день она покинула горный монастырь. В пикапе, отправлявшемся за продуктами и прихватившем ее с собой, она почувствовала огромное облегчение. «Я не богиня. Я убегиня», – записала она в блокноте. В пикапе работало радио. Передавали веселую танцевальную музыку. «Как я могла столько времени жить без музыки?» – думала Айелет, возбужденно поерзывая на сиденье.

– Мисс, – обратился к ней водитель, – где прикажете вас высадить?

– У моря. Подвезите меня как можно ближе к морю, – беззаботно попросила она.

Когда она была маленькой, отец по пятницам возил ее на море. Только ее. Сестра и мама не любили море. «Как можно не любить море?» – удивленно спрашивала она отца, и тот согласно кивал. Это был их счастливый час – час еженедельного слета партии ПИА (Папа и Айелет). Отец вырос на побережье, знал названия всех крабов и моллюсков, умел интересно о них рассказывать, скользить по волнам, словно его тело было доской для серфинга, в нашествие медуз защитить дочь от ожогов и погружаться – без маски и трубки – на несколько минут. (Если верить Книге рекордов Гиннесса, отец не дотягивал до мирового рекорда всего десять секунд – она сама засекала время с хронометром в руках.) Даже когда она нашла его лежащим в комнате и белым, как полярная сова, то сначала подумала, что он просто задержал дыхание, но сейчас выдохнет и засмеется: «Что, испугалась, дурочка?»

Пересаживаясь с попутки на попутку, она добралась до моря. В прибрежном ресторане сидели три израильтянина. Впервые за долгое время она услышала речь на иврите. Один из мужчин мускулистой подтянутой фигурой и кошачьими движениями напомнил ей Мошика. Она опустилась на подушку и, пользуясь тем, что они не догадывались, что она их понимает, стала подслушивать. Двое обсуждали достоинства и недостатки ее внешности, но парень, похожий на Мошика, сидел потупившись и смущенно молчал. Она тут же решила, что переспит с ним. Айелет заговорила с ним на испанском, которому научилась от отца, и они переспали в его домике на односпальном матрасе. В момент оргазма она вдруг перешла на иврит. Парень обалдел и немного обиделся, что она выставила его идиотом. Она извинилась и взяла в рот его еще влажный от ее выделений член, а про себя подумала, что он ничуть не похож на Мошика. Когда он засопел и заснул, она достала блокнот и записала: «Никогда не узнаешь, насколько глубоко проник в твое сердце человек, пока не попробуешь его оттуда извлечь».

Рано утром, не дожидаясь, пока парень проснется, она собралась и уехала.

Пока ее вез тряский автобус, она прыгающим почерком записала: «На этом пляже нет спасателя».

Она вышла на другом пляже, о котором узнала, подслушивая накануне израильтян. Они говорили, что там живет химик, который производит в своей лаборатории запрещенные вещества для американского рынка и бесплатно испытывает их на всех желающих.

Одно из них – в пластиковом пакетике цвета какао – она попробовала и уже через несколько минут беседовала со своим отцом. Они сидели на тяжелом густом облаке – из тех, что проливаются на землю дождем, – а возле них, на другом облаке, восседал ее гуру. Отец выглядел безмятежным и не утратил спокойствия, даже когда она задала ему мучивший ее вопрос: «Почему?» Но не успел он открыть рот для ответа, как гуру закричал: «Нет ничего, кроме сознания! Нет ничего, кроме сознания! Нет ничего, кроме…» – и заглушил голос отца. Так она его и не услышала.

Она купила у алхимика тридцать пакетиков и с каждым приемом немного приближалась к ответу отца; казалось, еще чуть-чуть, и она наконец его расслышит, но этому всегда мешал какой-нибудь посторонний звук.

Через месяц она потеряла сознание. «Какао» подавляло жажду и аппетит, поэтому она почти не пила и ничего не ела. Находившаяся на пляже израильская супружеская пара доставила ее в грязную больницу. Как только ее капельницами привели в чувство, она оттуда сбежала и снова явилась к химику.

– Хватит, красавица. Тебе пора завязывать, это становится опасным, – сказал химик.

Она приблизила к нему лицо, обдав его своим дыханием:

– Мне надо еще. За один пакетик я готова на все. Буквально на все.

В блокноте она в этот период не писала.

Израильские туристы, заметившие, что она подсела на какую-то дрянь, позвонили в посольство, и на пляж прибыла специальная бригада по борьбе с наркотиками. Возглавлял ее верзила с пронзительным взглядом, подполковник в отставке Гад Ронен. Именно он на руках и отнес Айелет в присланный за ней вертолет. Во всяком случае, так впоследствии утверждал он сам. Она ничего не помнила. Сознание у нее к тому времени полностью заволокло облаками.

– Ты была легкая, как ребенок, – сказал он ей позднее за сытным, как принято в Израиле, завтраком, который для нее приготовил.

«Я не верю этому человеку, – записала она в блокноте, когда он ушел в посольство. – Он слишком надежный».

Однажды утром, оставшись одна в его большом доме, она позвонила с его телефона в правление кибуца. Пока она набирала номер, палец у нее дрожал, а рука покрылась гусиной кожей. Она попросила к телефону Мошика.

– Мошик тут больше не живет, – ответила секретарша. – Перебрался в Город праведников.

– В Город праведников?

– Да. В религию ударился. Представляешь? Демобилизовался и женился на дочери раввина. Кстати, Израиль тоже женился. На Михаль. Помнишь Михаль? Ну, она еще после армии в Японию уехала, торговала бижутерией. Свадьбу, само собой, сыграли в кибуце. На лужайке. Перед столовой. Было здорово. А сама-то ты как, Айелет? Тут про тебя болтают всякое…

– Правильно болтают.

Айелет повесила трубку, а про себя подумала: «Никого у меня больше нет в этом мире».

В тот день, вернувшись домой, подполковник в отставке Гад Ронен обнаружил на клавиатуре компьютера записку: «Пожалуйста, не надо меня спасать. Спасти себя могу только я сама». Еще через две недели ему сообщили, что видели на одном из больших рынков на юге Индии красивую израильтянку в драной майке и с затравленным взглядом – она просила милостыню. Он слетал туда на своем вертолете и снова на руках отнес ее к себе. Уложил в застеленную белоснежной простыней кровать, подождал, пока она заснет, попытался выяснить, нельзя ли отправить ее в Израиль, и узнал, что у нее там никого нет: отец покончил с собой, когда ей было шестнадцать, с матерью она с тех пор не общается, а ее единственная сестра лежит в психушке.