В двух других общинах его спросили, сефард он или ашкеназ. «Я метис, – объяснял он. – Папа – одно, мама – другое, а большую часть детства меня воспитывал приемный русский дедушка, женатый на женщине родом из Турции. Это немножко сложно, понимаете?»

Они не поняли.

Его охватило отчаяние: «В кои-то веки я решил стать на путь истинный, и вот что из этого вышло. Какой тогда смысл упираться? Самосовершенствоваться? Какой толк от ограничений, которые я на себя наложил?»

В тот же вечер он поехал в Городок-на-границе, зашел в книжный магазин, спросил у продавщицы, когда та заканчивает работать, подождал ее в шаурмичной напротив, и они отправились к ней домой.

Утром, по дороге на работу, он понял, что совершил ошибку, и поклялся, что это в последний раз: больше он своей похоти потакать не будет. Увы, он нарушил данное себе обещание.

Впоследствии, вспоминая свой путь к Богу, он сотрет из протокола памяти все свои падения и бесконечные метания. Забудет, как по пятницам покупал вместо сигарет тридцать разных на вкус порций фруктового льда и всю субботу медленно, очень медленно их лизал, а потом держал во рту деревянную палочку до тех пор, пока она не начинала лохматиться. Всего через несколько минут он снимал обертку с новой порции мороженого, с другим вкусом, так же медленно его лизал и снова не спешил выбрасывать палочку, обсасывая ее или поднося ко рту на манер сигареты.

Чаще всего это не помогало, и после обеда он, стыдливо опустив голову, шел к знакомым, не соблюдавшим субботы, и стрелял у них сигареты.

Как-то вечером, устав бороться с собой, он снял свое религиозное одеяние, надел джинсы с футболкой и поехал в Тель-Авив, в клуб «Логос», на концерт Шалома Ханоха, где, чтобы произвести впечатление на барменшу, напился, бренчал на воображаемой гитаре, хотя в жизни на ней не играл, хлопал в ладоши, высоко воздев руки, и громче всех подпевал: «Мессия не идет, Мессия даже не звонит».

За несколько дней до свадьбы с Менухой он рванул в Город песков, где несколько часов колесил по улицам с открытым окном, вертя головой по сторонам, в надежде увидеть Айелет.

Из армии он тоже ушел не сразу: боялся перейти Рубикон и долго стоял враскоряку на разных его берегах.

Днем он делал вид, что по-прежнему придает работе в разведке большое значение: требовал от солдат все новых донесений, основанных на подслушанных там и сям разговорах, и фиксировал на картах и слайдах передвижение войск противника. Но чем дальше, тем больше его мучил вопрос, которым раньше он никогда не задавался: какой во всем этом смысл? Неужели максимум, на что он, Моше Бен-Цук, способен, это регистрировать передвижение вражеских войск отсюда туда и оттуда сюда?

Бессонными ночами он один, без полагающегося напарника, читал Библию и Талмуд. Читал, размышлял и продолжал читать, позволял древним словам взламывать сейф его детских воспоминаний. «Посему оставит человек отца своего и мать…» И вдруг он видел маму – в зеленом платье, она играла ему на флейте. Он лежал в постели под одеялом – болел? – а она ему играла. Что именно? Ему никак не удавалось вспомнить мелодию. Но что это? У нее большой живот? Мама была беременна? Тогда что случилось с ребенком? Может, это и была «болезнь», от которой она умерла? Неожиданно мама перестает играть, потому что в комнату входит вернувшийся с войны отец в армейской форме и трогает мамин живот. Что это была за война? Судного дня? По времени вроде подходит. Но почему он без кипы? Снимал ее перед боем? Или это чей-то чужой отец, затесавшийся в его воспоминания по ошибке?

На рассвете он закрывал глаза и с пронзительной ясностью понимал, что эти книги – его единственный шанс на спасение. «Приблудным» он как был, так и останется, но если проявит должное рвение, то Всевышний – покровитель всех «приблудных» – протянет ему руку.

После утренней молитвы Бен-Цук пил черный кофе, ехал на базу, вполуха слушал доклады подчиненных и механически кивал, получая очередной приказ начальства. В неприлично долгий обеденный перерыв он забирался на заднее сиденье своего «рено» и там отсыпался.

Но сколько веревочке ни виться, а конец будет. Низкая эффективность руководимого им отдела вызвала недовольство начальства, и ему предложили досрочную демобилизацию на выгодных условиях.

Через несколько недель после того, как он сдал казенное имущество, оставив себе только несколько дорогих сердцу аэрофотоснимков, ему на глаза попалось объявление в местной газете о конкурсе на замещение вакантной должности помощника мэра. «Вот твой шанс стать Абой Хизкией, – сказал он себе. – Посвятить свою жизнь другим людям. Отказаться от себя и забыть о своем горе».

– Не ходи туда, праведник, – сказал Бен-Цуку продавец газет, когда он попросил у него ручку, чтобы обвести кружком объявление. – Там сплошная коррупция и кумовство. В некоторых отделах у всех сотрудников одна и та же фамилия. Понимаешь, что это значит?

Во время собеседования Данино изложил Бен-Цуку свои планы.

– Проклятье этого города – кондиционеры! – сказал он. – Когда у жителей равнины не было в домах кондиционеров, они каждое лето приезжали к нам подышать горным воздухом. Город жил за счет туризма. Но сейчас все изменилось, и мы должны искать новые способы привлечения туристов. Нам нужен креатив! А мне – человек, который будет моей правой рукой, – добавил он, опуская левую руку на плечо Бен-Цуку. – Бывший офицер, человек деятельный, способный выполнять мои поручения. В этом городе все надеются на чудо, а мне нужен человек, крепко стоящий ногами на земле.

– Но я тут новенький, – ответил Бен-Цук. – Никого здесь не знаю.

– Это как раз хорошо, сынок. Ты ничем себя не замарал, не связан обязательствами ни с одной религиозной общиной и не имеешь высоких покровителей, перед которыми должен отчитываться.

– Кроме Всевышнего, – уточнил Бен-Цук.

– Разумеется, – согласился Данино.

Поначалу Бен-Цук занимался решением хозяйственных вопросов (даже святые города сталкиваются с проблемами организации повседневной жизни): убирал кошачьи трупы и чинил уличные фонари, восстановил упраздненный ранее департамент городского благоустройства и перевозил с места на место времянки. Попутно он изучал город и его язык – поскольку у каждого города есть свой особенный язык. Когда жители Города праведников назначают встречу «у щита», они имеют в виду дорожный щит в начале пешеходной улицы. Когда их спрашивают, как добраться до того или иного квартала, они не показывают дорогу, а интересуются, кто вам там нужен. В городе всего один светофор, у которого только два сигнала – красный и зеленый, зато сотни, если не тысячи, кружек для пожертвований. В магазинах. В киосках. У входа в поликлиники. В общественные туалеты. Возле каждой из десятков микв. Перед каждой ешивой. Стук монет о дно кружек, словно метроном, задает городу ритм, которому подчинены все прочие звуки. В этом ритме жильцы выбивают на балконах пыльные ковры; гудят, вызывая из дома клиентов, таксисты и, давая задний ход, владельцы пикапов; летом играет музыка в фургонах мороженщиков, а зимой колотит по крышам град; мужья кричат на жен; матери скликают домой детей – во второй, третий, четвертый раз; проповедуют хабадники; шумит крыльями история; льется блюз старомодных лавчонок; грохочут выстрелы на городском стрельбище; визжат дрели; жужжат газонокосилки; разговаривают с детьми учителя начальной школы… Эти городские звуки сливаются в единый слаженный хор, который набирает громкость, к концу недели перерастая в рев; но тут наступает суббота, из каждого окна слышатся праздничные песнопения, а потом воцаряется тишина. Впрочем, и у тишины есть своя тональность и свой ритм.