Отец на фото совсем молодой, не старше тридцати. Бородка, намек на щетину на подбородке, нос, почти целующий верхнюю губу, и, конечно, улыбка и добрые глаза… Не то чтобы они с раввином были похожи как две капли воды, но сходство бросалось в глаза.

«А может, – думала она, прокручивая экран, чтобы посмотреть другие фотографии, – это и есть то самое недостающее звено в рассказе о цепочке событий, превративших меня из Айелет в Батэль?»

Поначалу она питала свою «язву» словами из Песни песней (в центре Хабада книга сразу привлекла ее внимание своим названием, и с полки, где стояла литература по иудаизму, она сняла ее первой). «Да лобзает он меня лобзанием уст своих!» «Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви». «Голубица моя в ущелье скалы под кровом утеса! Покажи мне лице твое, дай мне услышать голос твой, потому что голос твой сладок и лице твое приятно…» Какая красота! Почему на уроках Библии никто не рассказывал им про эту красоту? Почему их всегда спрашивали только об одном: «Кто это сказал и кому?» Все записи в блокноте вдруг показались ей до ужаса убогими. «Я пишу, как говорю, а могла бы писать на прекрасном иврите», – сокрушалась она, стыдясь своего невежества, и, чтобы доказать себе, что уже не боится, стала посещать недавно организованный в центре Хабада в Нью-Дели религиозный семинар. Каждый четверг верующие и неверующие под руководством молодого рыжего раввина обсуждали очередную главу Пятикнижия и отрывок из Талмуда.

На первых занятиях она молчала, убежденная, что все остальные владеют материалом лучше нее. Но однажды набралась храбрости и не без волнения предложила взглянуть на обсуждаемую проблему под другим углом.

– Вы обратили внимание на то, что на протяжении всей двадцать второй главы Книги Бытия ни разу не упоминается Сара? По-моему… это не случайно. Потому что в ее присутствии ничего этого не произошло бы. Какая мать согласится, чтоб ее сына принесли в жертву? Автор библейского текста просто решил облегчить себе жизнь и вычеркнул Сару из этой главы. Но мне… То есть на мой взгляд, это показывает, насколько все это мужская история. Только мужчина способен на такой религиозный фанатизм, чтобы занести нож над родным сыном. Только Бог-мужчина может потребовать, чтобы в доказательство веры ему принесли в жертву маленького ребенка…

Она замолчала, и в комнате стало тихо. Такая тишина наступает, когда на проигрывателе заканчивается одна композиция, а игла еще не успела добежать до следующей. Айелет была уверена, что раввин выгонит ее с семинара. Но тот мягко сказал:

– Ты подняла интересный вопрос, Айелет. Он волновал многих наших мудрецов. Мне кажется, их точка зрения немного отличается от твоей, но давайте это обсудим. Кто хочет высказаться? Почему наша праматерь Сара не упоминается в этой главе?

Теперь Айелет с большим нетерпением ждала четверга и встречи с другими участниками семинара. Ей нравилось чувствовать, что ее мозг работает с максимальным напряжением; нравилось возвращаться после семинара домой; нравилось включать в свои записи в блокноте цитаты из древних священных текстов. Ей нравился раввин. Нравились его скромность и безграничное терпение, с каким он воспринимал ее провокационные высказывания, нравилось, что в конце каждого занятия он пел под гитару песню Эхуда Баная: «Пока дождик не превратился в ливень, я должен найти незапертую дверь… Поверь: если ты что-то сломал, ты можешь это починить. Да-да». Не Шломо Карлебаха, не Иегуду Галеви, а именно Эхуда Баная.

Как уже упоминалось, на нее не снизошло озарение, ее не коснулся крылом ангел, но занятия в религиозном семинаре умиротворяли ее душу. Хотя бы частично. А уже из этого умиротворения со временем родилось и искреннее чувство. Однажды раввин прочитал им следующий текст: «Жена зачала и родила сына и, видя, что он очень красив, скрывала его три месяца; но не могши долее скрывать его, взяла корзинку из тростника и осмолила ее асфальтом и смолою и, положив в нее младенца, поставила в тростнике у берега реки». Айелет побледнела. У нее закружилась голова, как перед обмороком. Заметив, что ей дурно, кто-то из мужчин принес ей стакан воды, но она отказалась, покинула собрание и пошла бродить по улицам Нью-Дели.

Она проходила всю ночь (дважды ее чуть не сбил рикша), перебирая в памяти все, что случилось с ней после отъезда из Израиля, и на рассвете у нее из груди вырвался немой крик, слышный только ей одной: «Господи! Как же я ошибалась! Все эти годы я горевала не о Мошике, а о ребенке, которого убила!»

На следующий день ей позвонил раввин узнать, как она себя чувствует.

– Я запуталась.

– Приходи, поговорим, – предложил он.

По пути в синагогу у нее возникло ощущение, что она идет по незнакомому городу, не тому, в котором прожила больше двух лет. Кишащие на улицах калеки, голодные, сироты, попрошайки перестали быть частью пейзажа и превратились в живых людей; их страдания, на которые она, погруженная в собственную боль, все это время не обращала внимания, сейчас сделались настолько реальными, что она физически почувствовала, как они через кожу проникают ей в кровь. В конце концов она наклонилась к лысому мальчику с кольцом в ухе и отдала ему свою бутылку минеральной воды. Тот благодарно улыбнулся и начал пить, а она вдруг заплакала.

Это ее удивило. За последние два года она не пролила ни слезинки. Даже когда покидала клинику в Городке-на-границе, и то не плакала. Что же с ней такое?

Когда она вошла в расположенный в задней части синагоги кабинет раввина, тот сказал: «Оставь дверь открытой», – и в ответ на ее недоуменный взгляд пояснил: «Иудаизм запрещает мужчине и женщине находиться наедине в закрытом помещении».

Она села и рассказала ему все. Все, что с ней случилось после отъезда из кибуца – места чрезвычайно религиозного, но лишенного Бога. Пока она говорила, у раввина дважды краснела шея.

– Я великая грешница? – спросила она. – Да?

– Исправиться никогда не поздно. Знай: слезы, которые текли у тебя сегодня на улице, это что-то вроде зова. Они как бы говорят тебе, что разум неотделим от сердца. Ты изучаешь Тору, но знания, которые ты получаешь, влияют и на твою душу.

– Душа – это слишком громко сказано. Я не привыкла к громким словам.

– Тогда скажи своими собственными. Что ты чувствуешь?

– Понимаете, я уже не в первый раз… В смысле я всегда чувствовала, что должно существовать нечто помимо… повседневности. Что жизнь не сводится только к этому. Кроме того… Это не имеет прямого отношения… хотя как сказать… С тех пор как я стала посещать ваш семинар, я чувствую, что… Понимаете, после того, что со мной случилось, я утратила веру в людей… Перестала верить, что союз мужчины и женщины… вообще союз двух людей может привести к чему-то хорошему.

Он молчал, но его взгляд без слов говорил: «Продолжай, я слушаю».

«Я уже не помню, когда так откровенничала, и успела забыть, каково это», – подумала она, а вслух сказала:

– Вы себе не представляете, уважаемый ребе, как мне трудно заниматься в группе, и все-таки я не пропустила ни одного занятия… Я вижу… Я вижу, как внимательно вы нас слушаете, как пытаетесь найти в каждом из нас что-то хорошее. И вот я… Понимаете, я смотрю на вас и думаю: может, можно жить и по-другому?