Только денежки Георгия Семеновича почему-то гуманистическим целям служить не могли, как пираньи не могут делать легкий пилинг. На центральной площади (Победы), где меценат оплатил учреждение урбанистического общественного пространства со скейтпарком и зонами релаксации, которое проектировал Сванте Андерсон и презентовал Владя, тусовались торчки. Не растаманы. Не куртуазные морфинисты. «Аптекари». Покрытые коростой сорокакилограммовые тени, чья единственная мечта — черный сон.

На сей раз Селижорина благотворительность также обернулось катастрофой. Волгин оное предчувствовал особой, алкашеской чуйкой, наблюдая, как психотерапевт с майором исчезают в облаке поднятой квадроциклом пыли. Виктор Васильевич сжал руку Эльвиры.

Глава пятнадцатая. Катарсис

Владя разглядывал трещину в штукатурке. Вокруг плоской лампы. Доктор обещал вывести его из леса. Он его обманул. Бросил. Не нарочно, конечно же. Проблемы Влади (и ему подобных) Фёдору Михайловичу (и ему подобным) представлялись сущей ерундой. Ох уж эти свободные прогрессивные люди! Радужные шарики, накачанные простыми идеями и лёгонькими ценностями с фруктовым ароматом. Если разжать кулачок, шарики унесутся вверх. Красивое будет зрелище, — парад, карнавал, — но короткое. Ведь свободный значит оторванный. Не способный любить, следовательно, и жить по-настоящему. Любовь — зависимость, любовь — несвобода. Дело не в подавлении и сажании на цепь, дело не в сексе, к которому сводит анализ Фёдор Михайлович. Дело в жертвенности. «Любовь все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит». Свободный так не умеет. Он бережет комфорт. Он понимает себя, принимает себя. Любит он себя.

А Владя — маму. Неважно, на кого у него вставал член. Он сосуществовал с Журавлём-Оксаной, потому что она не искала ни толики его внимания. Он мог перебирать в памяти моменты-сокровища, забившись в угол санузла

Как они с мамой перекидываются тарелкой-фрисби на берегу Береньзеньки.

Как он спит у неё на коленях в душном автобусе.

Как она расчёсывает свои медные волосы старинным костяным гребнем.

Отношения отняли бы у него его одержимость. И что дали бы взамен? Постель? Совместные покупки и просмотры сериалов? А стоило бы оно того?

Он думал раньше, что ему дозволена другая любовь. Не только мама. Но глупо петь глухому. Лис, свободный, прогрессивный, услышал лишь про секс, хоть Влади не о нем говорил. Надо отдать должное Лису, он даже за руку приятеля взял. «Я», — сказал, — «не из вашего лагеря. Сорри».

Лагерь какой-то. На войне они, что ли?

«Ты встретишь…»

Кого? Красавчика с широкой душой и двадцатипятисантиметровым прибором? Во фразе «я люблю тебя» основное то, что «тебя». Не мужиков в целом. Во фразе «я люблю тебя» (произнесенной искренне) заключается «я всегда рад тебе и за тебя», «я о тебе волнуюсь», «мне больно, когда больно тебе», «я готов стать ближе, если ты готов». Не призыв прыгнуть в койку. Разве такие элементарные вещи..?

Лис мягко отстранился. Не звал Влади гулять, не заходил до школы.

Сигнал «отстань» Влади уловил. И отстал. После он ни к кому не лез, он гамал. Соратники и противники по игре были его копиями — из Тбилиси, Кордобы, Сент-Пола в Миннесоте. Они были термитами, пожирающими время друг друга по обоюдному согласию. Ненавистное, ненавистное время.

Офлайн жизнедеятельность Селижарова-младшего свелась к приему фаст-фуда, визитам в туалет и, редко, в душ. Зеркал он избегал, как вампир. Оттуда на него глядела мама, и вместо восторженного мальчика видела лысеющее, обрюзгшее нечто, которому не подходит ни кондовое слово «парень», ни благородно нейтральное «мужчина», ни добродушное «дядька». Вот внегендерное «чмо» — да.

***

Квадроцикл перевернулся. Небо, разделённое на фрагменты-паззлы тонкими и толстыми линиями-ветвями, треснуло. Ссыпалось. Феденьке на головушку. В летящих осколках он созерцал груди тети Виолетты. Первый пригодившийся презерватив. Ребристый. Свою съемную квартиру на Петроградке с окном в туман и дождь. Кабинетик размеров платяного шкафа, венчанный табличкой «Тризны Ф.М.».

Ни тоннеля. Ни света. Ни григорианского хорала.

«Skin to bone» 13— тоже неплохо. И элегантная маленькая чернота.

Квадрат. В конце, в конце концов, психотерапевт осознал, что рисовал Малевич — смерть в постмодерне.

***

«Классная» устроила экскурсию. Поездку. Пытку для робкого восьмилетки-аллергика, с которым добровольно не становятся в пару ни жирдяи, ни «ржавые», ни очкастые.

Владя прогулял школу. Мама разрешала филонить.

— Я рулет испеку, давай? — предложила она.

Мама умела печь рулеты — ореховые, шоколадные и маковые. И куру на соли — в духовке. Ничего кроме, даже яичницу, она не делала.

— Пойдем в Пиццу! — попросил Владя. — Ты нарядишься… Я тебя причешу!

Мама рассмеялась.

— Хорошо. В какой цвет мне ногти накрасить?

Владя выбрал из сотни пузырьков в сумочке на молнии красный лак с красивым названием «сольферино» и принес его маме.

— А если Он?

А если больше никогда?

И только сон,

Где будем вместе мы всегда?

Надрывалась певица по радио. Рычали монстры в видеоигре. Гудел фен. Мама сушила ногти. Вдруг, она упала с кровати. Бум… Отрывистый, деревянный. Мама дергалась. Из неё лилось. Свекольно-красное. Сольферино.

«Че по малОму?»

Он вспомнил! Напрягся и вспомнил!

За мамой стоял ЧЕЛОВЕК в лыжной шапочке с вырезами для глаз и рта. Он подбрасывал и ловил выкидной нож. Говорил в телефон:

«Че по малОму, Семёныч? Я не подписывался…»

«Его наняли» — феноменальное озарение! Когда долго-долго совсем не размышляешь, а потребляешь контент, и, неожиданно, проржавевшие шестеренки начинают вертеться-крутиться, прёт мысль — ощущения рождаются двоякие. Ты, вроде, молодец, вроде — идиот.

Разумеется, его наняли. И не конкурент отца. Конкурент пропал, был наказан. За маму. Но не потому, что он подослал к ней убийцу. Наверное, это он ей розы дарил. Цвета «сольферино».

***

Георгий Селижаров не выносил скандалов. Визита федералов… Ливерную колбасу и запах средства от комаров. А еще — Озимую. От ее изысканной, скромной прически из мертвых, вытравленных краской волос (пук вощёного сена!) до острых носиков её туфель. Его до изжоги раздражала их общая дочь. Она постоянно ела. Дети дурачились — она ела. Подростки трахались — она ела. Селижора считал оное нарушением щитовидки или психики. Деваху обследовали. Не. Она просто ела. Жевала сухарики, печенье, чипсы. На потные розовые складки прилипали крошки.

Георгий Семенович сам был мужчина масштабный, за сотку. По его мнению, томленая осетрина на перепелином омлете и языки ягнят в глазури из рябиновой карамели куда более приятный повод для траты денег, нежели тупеж на «великие полотна» и сон под звуки «гениальной музыки». Но Евангелина (имечко Озимой посоветовал дружок Тутовкин) лопала, точила, жрала, хавала безо всякой эстетики. Селижаров искренне недоумевал: зачем? Он двадцать пять лет назад переспал с ее матерью