мнении, что «не стоит притягивать в жизнь волнения и заботы, в которых нет необходимости; я чувствовал то же самое, когда в детстве потерял кролика». Когда Рильке засобирался обратно, Лу пообещала, что отныне двери ее дома всегда открыты для поэта, а на пороге будут ждать зеленые кожаные тапочки.

Можно только догадываться, как Клара Вестхоф отнеслась к воссоединению мужа с бывшей возлюбленной, с которой еще лично не встречалась. Рильке пытался объяснить жене, что Андреас-Саломе сыграла значительную роль в становлении его «внутреннего мира» и что Кларе тоже следует считать ее «необходимой и важной». Вероятно, Кларе вовсе не требовались никакие убеждения. Она уже вернулась из Рима и подыскивала для себя мастерскую в Ворпсведе, где могла бы давать уроки искусства и не расставаться с Руфь.

Паула Беккер обрадовалась, когда узнала, что Рильке отправился в путешествие «изучать то одно, то другое». Теперь, когда подруги вновь жили рядом, они проводили вместе почти каждый день. Беккер взялась рисовать портрет Клары в белом платье, а Руфь, пухлое «хорошенькое создание» четырех лет, играла возле них на полу. Клара прижимала розу к ключице и твердо сжимала губы. Взгляд устремлен вбок и смотрит в пустоту. В тот момент она так глубоко погрузилась в собственный разум, что Беккер, при всем ее таланте, едва ли удалось отразить это на портрете.

Подруги часто говорили о независимости: Вестхоф вовсе не возражала, что муж отдаляется, а Беккер пыталась хоть немного отдалиться от своего супруга. Когда Рильке письмом сообщил жене, что Георг Зиммель вернулся из Парижа в Берлин, а сам он намерен поехать туда же сразу после Гёттингена, Клара решила, что мужу полезно «познакомиться с интеллигенцией Европы», – по крайней мере, так писала Беккер.

Одним холодным днем в мастерской Паула закинула торф в печь и призналась Кларе, что мечтает покинуть Ворпсведе. Впервые Клара видела, насколько тягостна печаль подруги. Паула «рассказывала, как важно для нее вновь оказаться “в большом мире”, вновь вернуться в Париж, и слезы дорожками катились по щекам». Париж для нее и был «всем миром».

Отчаянье Беккер ощутил и Модерзон. Паула была несчастна в деревне, и художник винил в этом честолюбие жены. Впервые ему не понравилось творчество жены, и в своем дневнике он написал: «То, во что Паула превратила свое творчество, больше не доставляет мне былой радости. Она не принимает советов – увы, очень глупо». Обнаженные фигуры на ее картинах напоминали примитивные полотна, которые вошли в моду в Париже. Модерзон полагал, что жене следует обратиться к более «художественным» произведениям. Он решил, что все женщины-художницы невероятно упрямы. Яркий тому пример – Вестхоф: «Никого для нее не существует, кроме Родена, и она слепо ему подражает», – писал Модерзон.

Беккер соглашалась, что подруга все еще «под влиянием личности [Родена] и его великих простых заветов». Вот почему той осенью неожиданное письмо от Рильке с новостями о Родене так взбудоражило Клару. Поэт почти три недели посещал в Берлине лекции Зиммеля, а за день до отъезда получил весточку от скульптора. Роден разыскал берлинский адрес поэта и сообщил, что наконец прочитал перевод монографии. И хотя Роден не давал точной оценки, вероятно, он был очень доволен книгой, поскольку написал:

«Мой драгоценный друг! Пишу, чтобы выразить почтение и дружескую любовь человеку и писателю, который уже приобрел широкое влияние своей работой и талантом».

Рильке от руки переписал для Клары записку, чтобы она могла насладиться каждым словом. Необычайная теплота послания приободрила поэта и разожгла желание посетить скульптора.

«Мне нужно увидеть Вас, Учитель, вновь ощутить горящую жизнь Ваших творений, что так меня впечатляют», – написал Рильке в ответном письме. Поэт сообщал, что они с Вестхоф планировали поездку во Францию осенью, и спрашивал, примет ли скульптор гостей в сентябре.

Роден не только согласился увидеться с супругами, но и пригласил их погостить в Мёдоне. На обороте письма секретарь скульптора приписал, что Роден настоятельно просит супругов остановить в его доме, чтобы поговорить.

Вестхоф и Рильке погрузились в мечты о предстоящем путешествии на виллу в Мёдоне, где «широко и далеко простираются сады», а Беккер тем временем молча стояла в стороне. «Следуй моему примеру», – говорила подруге Вестхоф, и Беккер решила поступить именно так. Впредь она станет как-нибудь да припрятывать каждую свободную монетку. Чего бы это ни стоило, но она пообещала себе однажды вернуться в Париж.

«Для каждого человека совершенно точно найдется учитель. А каждому учителю без сомнения найдется ученик», – писал Рильке, когда впервые оказался в Ворпсведе. В то время он искал наставника на замену Андреас-Саломе, а теперь видел в Зиммеле возможную замену Родену.

А Роден тем временем повсюду искал себе нового ученика. Подходящую кандидатуру он нашел в феврале 1905 года, когда нанял нового натурщика – Эдгара Вареза, двадцатиоднолетнего студента консерватории с темными итальянскими чертами. Разговоры с юношей все больше занимали скульптора – юный музыкант переосмыслял музыку с точки зрения скульптуры. Детство Вареза прошло в Турине, и теперь он восхищался римскими соборами и хотел перевести этот архитектурный стиль в «музыкальные блоки», твердые, как гранит. Роден предложил юноше работу секретарем в Мёдоне и пообещал помочь со связями. У скульптора было много знакомых музыкантов, в том числе Клод Дебюсси, кем Варез восторгался.

Но у Родена не было времени, чтобы выполнить свою часть сделки. В июне скульптор в компании Игнасио Сулоаги отправился в путешествие по Испании, а Вареза оставил отвечать на письма. Сулоага, тридцати трех лет, познакомил Родена с боем быков, который скульптор посчитал «отвратительной бойней». После они отправились посмотреть на картины Франсиско Гойи и Эль Греко, что Родена вовсе не впечатлило. Скульптор беспрестанно бубнил, что Эль Греко «просто бездарный художник». Когда галерист предложил Сулоаге запрестольный образ святого Иоанна Крестителя работы Эль Греко всего за тысячу песет, Роден обозвал такую покупку безумством. К счастью, Сулоага был другого мнения, и картину все-таки купил.

Испания разочаровала Родена, а Варез не спешил сочувствовать. Юноша отличался буйным нравом, его раздражало, что Роден до сих пор едва ли способствовал продвижению ученика. По его словам, старик только «постоянно болтал вздор с видом Господа Бога». Роден «ни капли не смыслит в музыке», решил Варез и в сентябре, напоследок обозвав учителя un con – подонком, – стремительно покинул мастерскую.

Через десять лет Варез переедет в Нью-Йорк и практически в одиночку проложит путь электронной музыке в этот город. «На самом деле музыка существует в трех плоскостях: горизонтальной, вертикальной и энергичного нарастания и затухания», – заметил однажды музыкант. Он хотел изобрести новые инструменты,