меня на какую-то квартиру. Я сразу поняла, что там никто не живет. Все было как-то по-казенному в ней, знаете, – она сделала паузу, подбирая слова, – как говорит моя мама, не чувствуется хозяйской руки. И воздух какой-то пустой. Ничем не наполненный, в нем нет ни запахов, ни теплого дыхания. Сразу понятно, что даже кошка там не живет. Так бывает в заброшенных домах, – негромко добавила она. – Так было в старом доме фон Боденов под Мюнхеном, куда меня однажды возила мама, чтобы показать, где она родилась.

– Этот доктор, к которому тебя привезли, уже ждал тебя в квартире? – спросила Маренн.

– Да, он был там, – подтвердила Гудрун. – Высокий такой, представительный. В сером офицерском мундире. Но какой-то холодный, отстраненный. Я даже удивилась, что он доктор. Разве доктор может быть таким равнодушным? Меня это еще больше напугало, – призналась девушка. – Я привыкла к вам, что от вас исходит тепло, жизнь. А он… Он как-то смотрел на меня, как на вещь. И мне очень не понравились его глаза – прозрачные, пустые, как будто там внутри и вовсе ничего нет, пустые глазницы.

– Он о чем-то спрашивал тебя?

– Да, конечно. Он приказал всем военным, которые меня привезли, уйти. Потом спросил, как меня зовут. Я возмутилась. Он носит мундир офицера СС, меня привезли к нему по приказанию рейхсфюрера СС, а он еще спрашивает меня, как моя фамилия. – Она усмехнулась. – Я сказала ему: «Я – Гудрун Гиммлер. Разве вы не знаете?»

– Что он ответил тебе?

– Наверное, это ему не понравилось. Потому что он тут же достал какой-то пузырек, вынул оттуда таблетку и сказал: «Вы должны это выпить, фрейляйн. Вы очень возбуждены. Если вы не успокоитесь, наш разговор не получится». Я наотрез отказалась пить лекарство. Мама предупреждала меня не раз: не бери никаких таблеток в рот без моего ведома. Ты – дочь рейхсфюрера СС, мало ли кто и что замышляет против твоего папы. И вообще ничего не бери от неизвестных людей, ни в коем случае ничем не угощайся. А уж лекарства – упаси Бог! Нет, нет, сказала я, я ничего пить не буду. Я вообще не знаю, кто вы такой. Он сначала уговаривал меня терпеливо, а потом его точно подменили – он, видимо, разозлился сильно. Он как-то странно схватил меня, запихнул эту таблетку в рот и прошипел в ухо, что, мол, я проклятая психичка, кто я такая, чтобы заставлять его прыгать вокруг меня, и вообще у меня оба деда по материнской линии были сумасшедшими, закончили жизнь в сумасшедшем доме и я тоже там закончу. Буду сидеть в палате, обливаясь слюнями и обмазанная собственными фекалиями. Я страшно испугалась, фрау Ким, – призналась Гудрун, и Маренн почувствовала, что рука ее задрожала.

– Успокойся, – проговорила она мягко, гладя девушку по волосам. – Успокойся, это больше не повторится.

– Я испугалась, – повторила Гудрун. – У меня начался нервный приступ. Я помню, что меня буквально трясло, я не могла произнести ни слова. А затем, видимо, подействовало лекарство – я точно отключилась. Я не помню, что он говорил мне дальше, что я ему отвечала, я была точно в каком-то тумане. Я не помню, как меня привезли домой. Что-то прояснилось в голове, когда я уже была здесь, – вздохнула она. – Но сразу за этим мне стало очень плохо. И мама говорит, такого приступа со мной не случалось давно.

– Я была напугана, я не знала, что затеял мой муж, и потому побоялась вызвать вас или какого-то иного доктора из вашей организации.

За спиной Маренн услышала голос Маргарет фон Боден. Она повернулась. Мать Гудрун стояла на пороге. Было ясно, что она прекрасно слышала последние фразы из рассказа Гудрун.

– Мы с Гели справились собственными силами, – продолжила она, проходя в комнату. – Но было очень тяжело. Я испугалась, что я потеряю дочь, – призналась она с горечью. – Такая опасность была. С тех пор я безуспешно пытаюсь добиться возможности поговорить с Гиммлером. Я хочу спросить его, ради чего он едва не угробил нашу дочь. Что он такое задумал. Но он разговаривать со мной не желает. Молчание, неведение – вот наш удел. Мы не люди. Он не относится к нам, как к людям. Мы ему не важны, мы только мешаем, и лучше от нас побыстрее избавиться, чтобы мы не мешали ему и этой шлюхе, его бывшей секретарше, – добавила она зло.

– Я полагаю, что рейхсфюреру вовсе не известно о том, что Гудрун давали какое-то лекарство.

Маренн увидела, как от слов матери Гудрун буквально сжалась, осознавать, что она ничего не значит для отца, было для нее невероятно тяжело, а Маргарет, конечно, повторяла это по десять раз на дню.

– Ради безопасности Гудрун рейхсфюрер приказал вести постоянное наблюдение в квартире, – продолжила она. – Вы не правы, фрау Маргарет. Гудрун на самом деле не на мгновение не оставалась без охраны. Она не была один на один с этим доктором. Рейхсфюрер, конечно, не мог этого позволить. Но, к сожалению, из всех данных, с которыми я знакома, по крайней мере ни фотонаблюдение, ни прослушка, ни агентура не зафиксировали тот момент, когда доктор фон Херф дал тебе, Гудрун, какое-то лекарство. И сам он, насколько мне известно, ничего не докладывал рейхсфюреру на этот счет. Так что рейхсфюрер до сих пор остается в неведении. И, я уверена, примет меры, как только он узнает об этом.

Повисла пауза. Все молчали. В тишине было слышно, как где-то вдалеке лает собака.

– Я приготовила кофе, фрау Сэтерлэнд, – словно очнувшись от оцепенения, произнесла Маргарет растерянно. – Давайте пройдем в столовую.

– Мы с удовольствием, – согласилась Маренн и взглянула на Джилл, та молча кивнула, подтверждая.

– Идем, Гудрун. – Маренн ласково взяла притихшую девушку за руку.

– Пожалуйста, сюда.

Они прошли по коридору и вошли в небольшой овальный зал, отделанный деревянными панелями. В центре у зажженного камина стоял круглый стол, накрытый белоснежной скатертью, вокруг – четыре стула с высокими резными спинками. На столе виднелся бледно-розовый кофейник – в свете пламени камина он как будто вспыхивал золотыми искрами. Четыре таких же чашки, четыре тарелки и серебряная подставка с пирожными дополняли убранство стола. Рядом со столом стояла женщина в черном платье с белым воротником и белом переднике, в кружевной косынке, скрывающей волосы, – Маренн догадалась, что это прислуга, Гели. Когда фрау Маргарет, Гудрун и гости вошли в столовую, она сделала книксен, приветствуя их.

– Этот дом не наш, – сказала фрау Маргарет с сожалением. – Супруг снимает его для нас с Гудрун. Ему кажется, это дешевле, чем вкладывать деньги в наше собственное жилье. Увы, мое родовое поместье пришло в упадок. Дом прохудился и заброшен, у меня нет денег не то, чтобы отремонтировать его как следует, но даже оплачивать постоянного смотрителя, который мог бы следить за ним. Рейхсфюрер очень скуп по отношению к нам с Гудрун, – добавила она горько. – Когда-то моя семья пользовалась уважением в Баварии, нас принимали при королевском дворе. Но Первая мировая война и послевоенная разруха покончили с нашим благосостоянием. Мой отец и братья потеряли состояние, которое они имели, а мое приданое, немалое кстати, – она криво улыбнулась, – рейхсфюрер потратил на организацию своих охранных отрядов, которые он хотел противопоставить штурмовикам Рема и сделать с их помощью карьеру. Он добился своих целей и бросил нас… Теперь мы с Гудрун живем в чужом доме, снятом за