зимнего молчания — но уж хочу такой легкости и свободы, а главное сил, как будто по меньшей мере год целиком пребываю «во всем», а не издыхал в буквальном смысле только десять дней назад! Полегче, попроще… поестественней! как Дано! (а сколько и, главное, качество «дано»??? Вот что знать хочется…). 11 часов вечера. Сейчас котенок обнаружен в поддувале печки в кабинете Анны Максимовны, я обвинен в «наущении».

А еще небывалая потребность изложения вызвана и проверкой возможности создания «нотаток» [от NB]: вроде репетиций, хотя стиль совсем не тот, который, вероятно, там должен быть. И еще: многое намеченное, между прочим, в мыслях в «нотатки» может быть написано только на основе «немудрого», иллюзорного и любимого — от прорывов боли…

4 февраля.

Пробуждение со свинцом в душе. Сразу встал. Прогулка до спуска на «болото». После вчерашнего как-то заново — жадно и празднично — дышится. Способствует, хотя серый и тихий, но яркий день; деревья, еловые заросли — весь «лес» — насквозь припорошены прошедшими снегопадами; каждая ветка, каждый прутик оснежены, снег на стволах, во всю вышину их. Воздух прозрачен. Особый уют расчищенных от снега и окруженных снежными валами территорий у домиков (подчеркнутый «безвестный» уют очажности, ассоциации с дуплами белок, мышиными «очагами»-интимами в снегах). Забыл: вчера, когда шли на станцию — роящиеся искры из труб землянок.

Обед. Чуточная дрема. Отъезд «гостей». <…> Сидение у входа. Тяжкое качание в ветре снежных еловых лап; тяжесть чувствуется и в том, как широко и медленно пружинит обратный размах ветви.

Вечером визит к Корчагиным, прибывшим сегодня втроем.

5 февраля.

<…> Безветренный день. По-прежнему серо и очень светло. С Колей по тропке через шоссе на озерцо. Он на берегу на пне, я — к двум кускам вырубленного льда. Два мужика и баба на паре цугом вытягивают в горку зарывающееся в сугробы сосновое бревно. Настоящее молчание. Давно знакомое мреяние [мерцание] в глазах при лицезрении неподвижности мига; взор как бы ищет движение застывших ветвей; при этом ощущаешь все зримое в своей неподвижности вкупе — будто несется в неприметном и стремительном движении… Покров сугробов до того ослепительно бел, что глаз не улавливает его поверхности; снег кажется белой бездонностью (нескончаемой субстанцией). Коля сказал, что издали — на льдинах, — сгорбленный, я был «как гном».

После обеда сон и, ввиду решения заниматься… в сумерках пошел на свои пеньки «собраться с силами». <…> Пни в круглых высоких снеговых шапках, по бокам тоже облепленные снегом, со сквозящей чернеющей корой стоят как исполинские грибы молодые (без развернувшейся шляпки), больше всего напоминая красные, с их пестрой, бело-черной ножкой в заусенцах. Над моей головой широко раскинулась графика ветвей и сучьев большой березы: точно кровеносная система сосудов в живом теле резко виднелись они в небе; наглядно видно, как и почему складывался путь во времени сучьев и мельчайших веточек, своим «телом» фиксирующих его в настоящем миге.

Настала такая минута, когда сумеречный снег на ветвях елей сравнялся с цветом неба, и тогда стало казаться, что все деревья — сплошь в просветах. Очень издалека и еле слышно доносилась песня красноармейцев: «Белоруссия родная»; из снежной дали она прозвучала как голос Новосибирска. Живо представилась наша комнатка, с прильнувшей к окну зимней ночью. Тахта, уголок с лампой, пианино… Сообразил, что сейчас там около 10 часов вечера. И вдруг вспомнил, что сейчас, год тому назад, был антракт во время первого исполнения Восьмой симфонии Шостаковича…

Вечером, с 8 до 11 час., занимался «Фантастической». Начерно прошел 1-ю ч. Вначале — форменный припадок отчаяния и протеста. В итоге заснул около четырех часов… (Щербачев рядом тоже «плавал»…)

6 февраля.

Несмотря на невыспанность, встал рано. С 11 до 1 час. прошел 2-ю ч. «Фантастической» Берлиоза. После «Д’Арсонваля» [процедуры] вышел свободный на сегодня; долго и с непосредственным наслаждением открывал новые места: вниз на прудок, мостик, новые тропки; присматривал «кадры»; заготовил площадочку на холме для съемки чудесной, тяжко оснеженной, огромной еловой лапы и ствола. Коля в это время на лыжах, по маршруту «№1». Вдалеке — его высокая, четкая фигура сквозь кусты. Очень тепло, безветренный редкий снежок; незаметно оседание инея: сосны и березы поседели. Обед, визит тети Кати (??) Не за котенком ли, который с воплями вломился утром прямо ко мне?

Неужели же, наконец, дается счастье сделать партитуры неизбежным «трудовым часом»?! С истинной простотой и без власти их над всей жизнью?! Надо их делать всегда с утра. <…> И в них осуществить мгновение, суммируя тем самым опыт и намерения трех лет!! Вот было бы истинное счастье…

Хотел идти на пеньки проводить день, но Щербачев намеком просил помочь в проводах В.И., что я и сделал. На обратном пути вдалеке — зарево фонаря паровоза, пыхтение и погромыхивание поезда. Щербачев: «Сколько чаяний связано с ним!» Вспомнилось аналогичное с Любошом, весной 1942 года в Толмачеве; только тогда о весеннее дуновение из степных просторов, «пахнувшее несбывшимся». Любош тогда остановился, повернулся к ветерку и солнцу, понюхав, утвердительно сказал: «Пахнет»; и мы пошли дальше.

Вечером неожиданно приступ вздернутости, сердцебиения и всего прочего, знакомого по городу. Пение с Колей «Уж вечер»; собеседование у Щербачева. Краткое чтение «Очарованного странника» [Лескова]. 11.30 — сон.

7 февраля.

Встал около десяти. Разбил чашку, очень жалко… Выпущенный с вечера «Кис» явился без аппетита и, видимо, нездоровенький: сразу лег спать. С 11 до 2 час. с небольшими перерывами газета, «вламыванье» — занимался. (Пройдена в целом 2 ч. «Фантастической».) В 2 часа прояснело: засветило — хотя и очень нежно еще — солнце. Быстро снимать «лапу» и «грибы». Затем на пеньке под березой. Явные проблески весеннего веяния: после ухода солнышка за лес потрескивает слабый наст; освещенная береза роняет льдинки с обмерзших ветвей; стрекочет сорока; нежно-голубые, чуть лиловые тени в следах и на тропках (свежий след русака). Неверно говорят: «наступила» тишина, надо говорить: «выступила» (или, в крайнем случае, «возникла»). <…> Характерным в этом отношении и был ответ Коли на озере (на мое указание на тишину): «Какая же тишина: стреляют, кричат…»

Дома массаж и сразу обед, «Кис» играл и пошамал; вот пишу (5 часов). Сейчас немного прилягу (за обедом грустно и тревожно екнуло сердце, когда подумал, что надо ехать в воскресенье и осталось 4 дня…). В сумерках, круп из главного въезда налево, на озеро; часок на свае; затем на пенек (к себе) и домой. На озере мреяние и наплывы в глазах; вдали давешняя изогнуто-наклоненная береза,