возбужденных ею решительных вопросов об отношении общества и государства к христианству и умирающему язычеству. Здесь еще стоял целым грандиозный храм Сераписа, и совершались пышные многолюдные помпы и мистерии. Именно здесь, среди богатой, обильной и привычной к материализму страны, в виде отпора исконному сенсуализму, развилось монашество, выработаны были самые суровые его уставы, и принципом жизни объявлен аскез и борьба с нею.

Когда в царствование Феодосия Великого были приняты различные меры стеснения языческого веселья и явлений роскоши, эти меры именно здесь наиболее обострили борьбу христианства с язычеством. Язычество было здесь сильнее, потому что опиралось на тысячелетнее предание материалистической религии, разработанной до последних мелочей, а также на сильное жречество, привыкшее властвовать в стране. Но чем сильнее было здесь язычество, тем острее была и борьба с ним христианства, выставившего в течение двух столетий Климента, Оригена, Дионисия, Афанасия, Кирилла и принимавшего в борьбе крайние меры. В пользу язычества, коренившегося во всем сельском народонаселении, которое продолжало почитать свои божества по их связи с плодородием страны, высказывалось общество, между тем как христианство держалось обособленной средой, усиливая рознь и вражду коренного населения к пришельцам, грекам и евреям.

Нечто подобное, хотя в слабейшей степени, совершалось и по всему африканскому побережью и особенно в так называемой «Африке» – области Карфагена. И здесь произносились и писались горячие речи и обширные трактаты (Тертуллиана) против зрелищ и идолопоклонников, вызванные самим положением христианства в стране, где всякого рода развлечения и наслаждения неизбежно окрашивались дикими формами чувственности, и элементы науки вырождались в магию и волхвование. Деятельность и сочинения блаженного Августина были, поэтому, столько же направлены к выработке высоких христианских идеалов, сколько основаны на реальных нуждах христианской общины в его городе.

Крайность современного положения и здесь была такова же, как в Египте, где язычники заранее оплакивали священную реку, которая скоро потечет кровью и выступит из берегов, и святую землю, в которой скоро «будет больше могил, чем людей». Таким образом, в то время как в Африку бежали с семьями разоренные нашествиями гуннов и готтов богачи и аристократы, – в Александрии верховное положение захватил своеобразный социализм, привлекавший чернь ненавистью к богатым и властным, а общество – ненавистью к Риму и чужеземной администрации. Естественным следствием подобных условий, в которые была поставлена христианская вера в Египте и Африке, было участие монашества, а, вместе с ним, и простого народа в выработке народного отношения к догматам церкви и воплощения их в обрядах и искусстве.

Египет был святилищем православия, классической землей исповедников веры, родиной великого Афанасия. Отсюда крупная, руководящая роль Египта и Сирии в христианском искусстве V и VI столетий. Вместе с окончательной победой христианства, во всем Египте и почти во всех его главных центрах: Ахмиме, Старом Каире, Эсне, Ассуане и пр., уже с V века и в течение VI столетия стали появляться богатые монастыри, с обширными храмами, украшенными пышной орнаментальной резьбой и росписями капелл, приделов, алтарей и стен. Одновременно искусство здесь же сосредоточилось на разработке словесных и литературных преданий о Богоматери и на ее молитвенном изображении. Первая заново построенная, а не переделанная из языческого храма или общественного здания, церковь в Александрии была освящена (однако вряд ли уже в 313 году) во имя пресвятой Марии[81], и при ней впоследствии основался женский монастырь во имя Божией Матери (Тамавфа). В росписи катакомбы, открытой некогда в местности Кармуз близ древнего Серацеума в Александрии и относившейся к III–IV столетиям, но, к несчастью, сохранившейся только в рисунках, в изображении (литургического характера) события в Кане Галилейской образы Спасителя и «Святой Марии» выделены надписями[82].

Особенно значительное движение сообщено было в Египте христианской иконографии в результате взаимодействия целого ряда условий, сводящихся к культурным особенностям страны: богатству ее художественной почвы, многочисленным художественным мастерским, работавшим в самых разнообразных производствах, вековой привязанности Египтян к иконному изобретению и религиозным темам в искусстве и, наконец, их пристрастию к легенде и чудесному и обширной апокрифической литературе. Мы увидим впоследствии, что именно египетскому (коптскому) искусству иконография Богоматери обязана появлением ряда разнообразных тем, частью перешедших в византийское искусство и давших несколько чтимых и прославленных чудотворением икон, частью же не принятых строгим греческим иконописанием и потерявшихся в веках, или же сохраненных провинциальными греко-восточными мастерскими.

К какой бы, в точности, эпохе ни относились фрески двух гробниц с библейскими и аллегорическими изображениями в некрополе Эль Багауата (Большой Оазис Египта)[83], к IV или V веку, все же египетский национальный характер самих композиций, типов и даже общей декорации составляет яркую особенность этих фресок. Рядом, на одной из стен часовни с погибшей росписью имеются, правда, и разводы виноградной лозы, и белое поле, усеянное звездами, – мотивы, известные и в римских катакомбах, как детали эллинистической декорации, но все прочее повторяет чисто египетские образцы и даже частью иероглифическое письмо и украшения «книги мертвых»: и характерное пренебрежение к живописному, помещение рядом фигуры и корабля в одном фризе, и любовь к надписям, и множество черт, совершенно неизвестных эллинистическому стилю, от которого искусство быстрыми шагами возвращается к национальным традиционным формам.

Как уже было замечено многими ранее, Сирия и, в частности, Палестина сыграли особо важную роль в образовании иконографии. Однако, причины этого лежат не в самих художественных постройках и живописи храмов и мозаических украшениях святынь Палестины, ибо во многих местах были тогда храмы, более великолепные, и произведения искусства, несравненно более совершенные, но они не получили того значения, как подобные им, но более слабые памятники Святой Земли.

Причина этого лежит в благочестивом желании паломников унести с собой, сохранить и передать другим образы и памятки святынь, ими виденных и незабвенных. Мастерские святых мест и обителей, как иконописные, так рещицкие и другие, старались, прежде всего, удовлетворить именно этой потребности паломников, приходивших тысячами в обитель: чтобы всякое изображение священного события, чтившегося в церкви, монастыре или часовне, напоминало чем либо – или видом, или обстановкой, или даже только деталью – местные памятники. Более того, первые иконографические композиции, состоявшиеся под этим влиянием, нередко прямо и намеренно украшались видом монастыря или его окружающей природы. Не раз указывали на любопытные подробности древнехристианской иконографии в этом роде.

Так, на одной ампуле из Иерусалима, представляющей «Благовещение ангела Деве у воды», изображен не колодезь, как обыкновенно, но источник, бегущий из скалы, и эта скала, названная «скалой жизнедавца Христа», есть, быть может, скала Назарета или Иерусалима[84].