– Хочу вас поблагодарить за то, что вывели меня на пана Иосифа. Он мне передал очень интересную рукопись о старом Львове. И теперь не могу себе отказать в удовольствии ходить по тем местам, о которых прочел. Вот решил отправиться на Кортумову гору. Представьте себе, я, львовянин, никогда там не был.

– Я тоже, – сказала она со всей своей наивностью и непосредственностью, оставив присущие барышням вспомогательные фразы, призванные продемонстрировать ее безразличие, независимость от всего, что может преподнести ей судьба, и, оставляя ему прекрасную возможность для вполне логичного приглашения пойти с ним, в противном случае вместо такой простой и незатейливой подсказки она могла бы сказать «Правда?», однако тогда был бы риск, что разговор все-таки прервется, а она чувствовала, что не хочет этого, ей вдруг тоже захотелось прогуляться на эту Кортумову гору, и она готова была уже сама сказать «Я бы тоже пошла с вами», но Ярош, преодолевая смущение, выпалил:

– Отлично! Пойдем вместе. Там должны быть замечательные места. Устроим пикник. Как герои той повести.

И она, со вздохом облегчения, кивнула, слегка зарумянившись. Они вышли на Клепаровскую, а оттуда заскочили на Краковский рынок, там была палатка, в которой торговали итальянскими продуктами и куда Ярош давно уже заглядывал за покупками, он купил там две бутылки сицилийского вина, кусок пармиджано, горгонзолу и банку зеленых оливок. Возле церкви Святой Анны они сели на трамвай и сошли у Яновского кладбища, а там двинулись вверх, миновав кладбище, и, когда оказались на Кортумовой горе, перед их глазами раскинулась совершенно дикая местность, поросшая густыми зарослями, где еще не так давно были выстроены рахитичные дачные домики из фанеры и досок, но теперь они стояли заброшенные, зияли дырами, и когда в них врывался ветер, они стонали и поскрипывали. Одичавшие яблони, груши, сливы и вишни, источенные лишаем, обросшие ведьмовской омелой, увитые таким же одичавшим виноградом с мелкими черными гроздьями, который, будто спрут связал их по ногам и рукам, доживали свои последние дни, всюду виднелось лишь одно – неукротимое угасание, но это угасание было особым, необычным, осень сделала все, чтобы скрасить его и превратить эти усыхающие закоченевшие деревья в разноцветные картины, которые приковывали взгляд и манили к себе. Ноги путались во взъерошенной траве, порой скользили на гниющих яблоках и грушах, но Данке и Ярошу это не мешало, они озирались по сторонам, показывали друг другу какие-то интересные вещи, и было видно, что оба увлечены этой удивительной выставкой пейзажей в бесплатной галерее осени. Погода была теплая, издалека доносился запах сожженной картофельной ботвы, который для Яроша всегда ассоциировался с детством, печеной картошкой, сизыми туманами и унылой ностальгией по давно минувшим дням.

Потом они расположились на бетонном фундаменте какой-то недостроенной дачи и разложили свою снедь.

– Боже, я никогда не думала, что во Львове еще можно найти такое глухое место.

– Я тоже. А между прочим, здесь был концлагерь. Знаменитый Яновский концлагерь.

– Правда? Почему же вы мне сразу не сказали? Это здесь они играли «Танго смерти»…

Данка обвела вокруг взглядом и сказала:

– Честно говоря, я сразу почувствовала какую-то тревогу… Такое впечатление, что…

Она умолкла и задумалась, тогда Ярош спросил:

– Что?

– Нет, это я так… – стряхнула она свои мысли, как капли дождя. – Странно… здесь, где все это происходило, люди сажали картошку, помидоры, огурцы, потом собирали… и ели… А мертвые… мертвые служили им удобрением?

– Не преувеличивайте… Эти люди не имели ни малейшего понятия о концлагере. Тут, чуть дальше, где склон, была Долина Смерти. Там расстреливали. Когда после войны стали раскапывать валы, которые образовались после захоронения заключенных, обнаружили только пепел. Это была чистая работа. Когда же начали раздавать трудящимся землю под сады и огороды, то обратили внимание и на этот пустырь. Валы вместе с пеплом распахали и сровняли с землей, а потом разбили на участки и раздали. Дачниками обычно были не местные, а государственные служащие, военные, ветераны… У нас почти все дачники разговаривали и разговаривают на русском. Это потому, что у галичан есть родня в селах, им ни к чему какие-то дачи. Поэтому Львов за все это ответственности не несет. Мы были частью колонии. Колонизаторы решали все. В дождливые дни из Долины Смерти стекали ручьи, они были серые от пепла. А потом Долину Смерти застроили гаражами. Экскаваторы, выравнивая площадку под застройку гаражей, время от времени натыкались на кости, но на это уже никто не обращал внимания.

– То есть здесь, где мы сейчас сидим, под нами, мертвых нет? – спросила она таким тоном, будто должна была уточнить у врача, не нашли ли у нее язву желудка.

– Нет, – успокоил ее Ярош. – Здесь всего лишь стояли деревянные бараки.

– Ну, что ж, – вздохнула, смирившись, Данка, – тогда… Тогда можем и выпить.

Ярош разлил вино, нарезал сыр и открыл банку с оливками. Вино было белое и слегка газированное. В траве что-то зашуршало, они увидели полевую мышь, которая подбирала крошки, и замерли, заговорщицки переглянувшись и взглядами будто уговорившись, что не спугнут ее, в этот момент между ними пробежала какая-то искра, которая их сблизила, но они продолжали общаться, соблюдая определенную дистанцию, и делать вид, что этой искры не было.

– А знаете, кто меня подвиг заняться мертвыми языками и литературой? Хорхе Луис Борхес.

– Правда? – Данка даже рот раскрыла и театрально захлопала глазами, всплеснув руками. – Борхес? Фантастика!

– Почему вы так удивились? – не понял Ярош. – У Борхеса столько разных зацепок на эту тему…

– Да нет, я не поэтому… Просто и меня тоже! Понимаете? Меня тоже!

– Вас тоже подвиг Борхес?

– Ну да! – Она была несказанно рада этому открытию и не скрывала своего восторга, казалось, вот-вот бросится профессору в объятия, чтобы уже дуэтом произносить это магическое слово «Борхес». – Мы должны за это выпить. Я прочитала все, что у нас издавали. Некоторые рассказы и эссе перечитывала по нескольку раз и продолжаю читать.

Ярош разлил вино и заметил, как у него дрожит рука, что-то вдруг стало закрадываться в его подсознание, нечто смутное, но захватывающее, он почувствовал скрытую радость от того, что сейчас произошло, потому что теперь та искра, которая пробежала между ними раньше, уже стала выразительной и засияла кометой.

– А я читал Борхеса сначала на польском и чешском… а потом уже на русском и украинском. Я зачитывался им и очень обрадовался, когда представился случай побывать в Буэнос-Айресе. Там проходила научная конференция, посвященная древней литературе, в свободное время я гулял по городу, пытался самостоятельно отыскать следы Борхеса. – Тут он заметил, как Данка просто-таки пожирает его глазами, и продолжил: – Буэнос-Айрес, очевидно, строился по образу идеальной шахматной доски, но со временем боковые улочки стали жить своей отдельной жизнью и бросились врассыпную, запутываясь и теряясь в хитросплетениях паутины, или наоборот, ударяясь лбом в глухую стену, и такие тупиковые улочки стали настоящим наказанием для путешественника, решившего прогуляться в одиночку. Именно это подстерегало и меня, когда я попытался сам отыскать с картой в руках дом № 994 на улице Майпу, где Борхес прожил сорок лет в почти монашеской келье…