их источник нужно искать в смущении первобытных людей перед собственным телом, в первых попытках осознания своей телесности – с тех пор храмы, дворцы, знамена победителей устремлены наверх. А тюрьмы, жилища простолюдинов и стяги побежденных, подобно срамным частям, обречены оставаться внизу.

Говорят, раньше нравы в Мацяо были самыми низкопробными, и кадровым работникам пришлось приложить немало усилий для их исправления. Начальник Хэ однажды приехал в деревню урезать излишки земли, навоза и домашней птицы, а на общем собрании показал народу диковинную вещицу: две длиннющие трубы, соединенные перемычкой. Говорит:

– У меня в руках – очки, которые глядят сквозь горы! Теперь какие бы низости вы ни вытворяли, мне все видно! Одного поймаю – одного накажу! Десятерых поймаю – десятерых накажу! Никому спуску не будет!

На самом деле это был бинокль из лесничества, чтобы следить за горными пожарами.

Даже Бэньи весь сжался и беспокойно поглядывал на бинокль. После того собрания деревенские в самом деле перестали распускать руки и плести похабщину, а Ваньюй вообще запер рот на замок и несколько месяцев отказывался исполнять спяшные припевки, хоть смертным боем его бей. Теперь с наступлением сумерек народ ложился спать, улицы затихали, и деревня погружалась в темноту. Некоторые мацяосцы говорили, что после слов начальника Хэ они даже к женам своим подходить боятся.

Ваньюю категорически не понравились очки начальника Хэ, однажды он мне пожаловался: «И где справедливость? Никакой справедливости. Городские могут в кино сходить, в зоопарк сходить, на машинах покататься, на поезда посмотреть, а у деревенских что? Была хоть какая-то культурная жизнь, – он имел в виду спяшные припевки и супружеские радости, – теперь и ее под лупой рассматривают, это что за порядки? Да и потом, если компартия запрещает низовничать, откуда новые коммунята возьмутся?» Пока оставим в стороне вопрос, насколько справедливы были опасения Ваньюя. Но пропаганду консервативного сексуального поведения, которую символизировал бинокль начальника Хэ, нельзя назвать выдумкой коммунистической партии. Когда у власти был Гоминьдан, военное правительство Гуанчжоу, Уханя и других городов запрещало бальные танцы как аморальное занятие, «разлагающее общественные нравы». Еще раньше, при маньчжурах, первым в списке пьес, запрещенных к постановке, оказался «Западный флигель»[52], а все стихи и романы о любви в глазах цинской бюрократии были «скверной», которую изымали из библиотек и целыми томами предавали огню. Иероглиф «низ» используется далеко за пределами современной деревни Мацяо – он существует почти так же долго, как и сам язык, высвечивая моральные предрассудки о половой любви, которые тысячелетиями передавались из поколения в поколение. И пока мы не избавим иероглиф «низкий» от отрицательных коннотаций, нам не суждено по-настоящему выйти из тени этих предрассудков. Даже самому просвещенному человеку на месте начальника коммуны было бы непросто освободиться от стереотипов, укоренившихся в коллективном сознании. А начальник Хэ – всего лишь носитель традиционного словаря: с приставленным к глазам биноклем он движется вперед по колее словарных значений, словно осел, которого тянут за недоуздок. В таком случае можно ли говорить, что человек пользуется языком? Или это язык использует человека? Следует ли призвать начальника Хэ к ответу за ханжество и косность, или он сам оказался жертвой иероглифа «низкий», и в его косности виноваты все носители китайского языка, в том числе и жители деревни Мацяо? Большой вопрос.

△ Суходо́л (здесь же: заливно́е по́ле)

△ 公地（以及母田）

Работая в поле, мацяосцы чаще всего развлекали себя разговорами о еде или похабщиной. Причем похабщиной такой ядреной, что с непривычки глаза у городских лезли на лоб, волосы вставали дыбом, в голове мутилось, а челюсть отвисала до самой груди. Редька, сошник, коромысло, каменная пещера, деревенский колодец, горная вершина, птичий полет, ступа с пестиком, луговые травы, печная задвижка – любые самые обычные предметы могли вызвать у деревенских непристойные ассоциации, навести на похабные аналогии, послужить поводом для очередной скабрезности, напомнить какую-нибудь грубую шутку или непотребную историю, которая с небольшими вариациями повторялась уже сотню раз, но неизменно удостаивалась взрыва веселого смеха. Особенно часто низовные разговоры возникали во время посевной, тут мацяосцы из кожи вон лезли, пытаясь перещеголять друг друга похабщиной и сквернословием.

Гонит милая меня,

Обращусь я во вьюна,

Вьюн и трется, и скользит,

Он сестрицу ублажит.

…

Для посевной такая песня – еще образец благочестия. В обычное время петь низовные подступы запрещено, но когда начинается посевная, кадровые работники в порядке исключения притворяются, будто ничего не слышат. Ваньюй объяснял, что во время сева нужно как следует «застыдить землю», поэтому чем непристойнее будут подступы, тем лучше. Если не вогнать землю в краску, она так и останется стылой, мертвой и бесплодной.

Заливные поля в Мацяо считаются особами женского пола, а огороды и суходолы относятся к полу мужскому. Поэтому суходольные поля засевают женщины, а рис на заливных полях должны высаживать только мужчины. Перечисленные меры необходимы для обеспечения высокого урожая. Заливные поля засевают рисовой рассадой, стало быть, вымачивать и проращивать рис тоже должны мужчины, женщинам строго запрещено даже смотреть на зерна.

По той же логике женщинам надлежит «вгонять в краску» суходолы, и развязная грубость мацяосок во время посевной считается уместной, правильной и похвальной. Шуточки и бесчинства на поле – не прихоть и не развлечение, а производственная борьба[53], священный долг, к исполнению которого необходимо подходить со всей ответственностью. Непривычные к таким порядкам городские девушки, выходя на посевную, смущались, отводили глаза, супили брови, затыкали уши, отчего деревенские женщины тоже теряли правильный настрой и не могли как следует «застыдить» землю. В конце концов мужики забили тревогу и упросили начальство перевести городских на другие работы.

Я своими глазами видел, как деревенские женщины беснуются на посевной, тащат какого-нибудь паренька к краю поля, всей гурьбой стягивают с него штаны и суют в мотню пару коровьих лепешек, «чтобы проучить негодника», а потом отпускают, весело хохоча. Конечно, с городскими парнями они вели себя не так развязно, но все равно частенько нам досаждали: садились на наши соломенные шляпы и заливались громким смехом; или просили подойти поближе, загадывали загадку и снова разражались хохотом, даже не дождавшись ответа. Сначала мы терялись оттого, что не расслышали загадки, но по их безумному смеху понимали, что загадку эту можно не отгадывать, что отгадывать ее ни в коем случае нельзя.

△ Месячи́ны

△ 月口

Заливные поля принадлежат к женскому полу, поэтому воду, которая выливается из сливных отверстий у межи,