в пустое настоящее. Это Пим. Становится рядом и обнимает ее за плечи. На мгновение она разрешает себе иллюзорный уют.

— Аннеке, — говорит он тоном, каким обычно говорят непростые вещи или делают нелегкие признания. — Водишь ли, я хотел бы тебе кое-что сказать, — начинает он. Но она не желает об этом слышать, что бы это ни было. Тяжесть его руки стесняет ее, и она высвобождается из отцовских объятий. Вытирает глаза.

За соседней дверью — умывальная и уборная с голубым делтфским унитазом. Фаянсовая раковина, латунные краны, отполированные многократным использованием. Над ними висит большое зеркало. Она опасается заглядывать в его темные глубины, поднимается по лестнице еще на этаж, вслушиваясь в стук каблуков по деревянным ступеням, и оказывается на кухне. А там — глубокая раковина с потертым медным покрытием и изогнутый кран. И длинный кухонный стол под рядами полок.

Когда на пороге кухни возникает ее отец, она неистово моргает, а потом отворачивается.

— Помнишь клубнику, Пим?

— Да, — тихо отвечает он.

— Целые горы клубники. — Тогда они все собрались в столовой, хохотали, перемывая ярко-красные ягоды, и набивали рты свежестью и сладостью. — Я до сих пор помню ее запах, — говорит она и улыбается. Но улыбка скоро тает.

Ночью в этой комнате спали ван Пелсы. Родители Петера, Герман и Августа. Путти и Керли. Он был дельцом, господин ван Пеле, но человеком грубоватым, точно не покрытое лаком дерево. Но у него был талант. Он мог с закрытыми глазами определить по запаху любые специи, какими бы экзотическими они ни были. Что можно сказать об Августе ван Пеле? Она одинаково любила флиртовать и ссориться. Всегда рада похвалить Пима за галантность — и поругаться с мамой по поводу того, кто расколол чью тарелку или запачкал белье. В Убежище она очень долго оплакивала потерю мехов — муж отдал их Мип, чтобы продать и купить еды и сигарет.

В оконные стекла стучит ветерок.

— В Бельзене мы встретили госпожу ван Пеле, — говорит Анна, глядя в пустую комнату. — Марго и я. — И на миг вспомнила истощенную женщину; голод лишил ее и елейной лести, и нелепой жалости к себе. — Она очень старалась нам помочь.

— Да, — кивает Пим канувшим в колодец голосом. — Я ей за это благодарен.

— Но она исчезла. В Бельзене это было немудрено. Ты не знаешь, что с ней стало? — Анна знала, что Пим писал письма и лично ходил по инстанциям. Получал лагерные списки при содействии Международного Красного Креста. Собрал целую коллекцию свидетельств о смерти. Но только сейчас захотела узнать подробности.

— Она умерла, — отвечает он. — Вероятнее всего, когда их перегоняли в Богемию.

Анна повернулась так, чтобы слышать Пима, но не видеть.

— А ее муж?

И слышит, что отец выдыхает.

— С Германом ван Пелсом я был в Аушвице до самой его смерти, — глухо отвечает он. — Я изо всех сил старался его поддержать, но без толку. Однажды он повредил большой палец и имел неосторожность попросить работу полегче. Но на самом деле он попросту сдался. На следующий день его отобрали для газовой камеры. Я только и успел, что посмотреть ему в спину, когда их гнали к крематориям.

Анна кивает. Просто сдался. Она сжимает в кулаке сухой боб. Войдя в следующую дверь, она оказывается в тесной каморке, где ночевал Петер ван Пеле. На мгновение задерживается, оглядывая пустоту, потом поднимается по лестнице на чердак. Отец обеспокоенно кричит ей что-то вслед, но ее не волнует, что полы ненадежны и лестница слишком шаткая. Наверху она видит лишь пыль, гниль и мусор. Ржавые кроватные пружины, несколько забытых жестянок с консервированным гороховым супом, заклепки для бочек. И тут в грязном окне она видит его. Конский каштан. Широкие старые ветви древнего, как сама история, великана невозмутимо слушают ветер. Сердце бьется сильнее. Кажется, дерево узнает ее. И листья тоже перешептываются о своем горе.

Позади доносится шум: Пим следует за ней.

— Анна, — слышит она его зов, но, не поворачиваясь, продолжает смотреть на шелестящие листвой ветви.

— А Петер? — безжизненным голосом спрашивает она. — Что стало с Петером? — На мгновение она вспоминает, как они прилегли на диван здесь же, на чердаке. Вспоминает, как билось сердце в его мускулистой груди, когда она положила на нее голову, а он обнял ее за плечи под ласковый шелест этих листьев.

Маутхаузен-Гузен. Так, по словам Пима, называлось место в Германии, где умер Петер, когда мофы эвакуировали Аушвиц.

— Я умолял его остаться со мной, — рассказывает Пим. — Упрашивал отлежаться в лазаретном бараке до прихода Красной армии. Русские были совсем близко. Мы слышали грохот их артиллерии. Но Петер страшно заупрямился. Даже Аушвиц не выбил из него характер. Он не желал оставаться. Конечно, легко верилось в то, что эсэсовцы просто убьют всех, кого не эвакуируют. — Пим мрачно пожимает плечами. — Очень легко. Как легко верилось и в то, что где угодно лучше, там, где мы были.

Анна смотрит прямо перед собой.

— Он никогда не любил долго сидеть на одном месте, — говорит она.

Пим кивает.

— Мне очень жаль, Аннеке.

— Жаль?

— Я знаю, что у тебя к нему были особенные чувства, — говорит он.

Но Анна лишь легонько качает головой.

— Какое-то время мне казалось, что я его люблю, — говорит она. — Но теперь мне трудно представить себе, что это такое.

Отец, высокий и худой, прислоняется к дверному косяку. Дневной свет нежен, точно пепел, он как губка впитывает все яркие цвета. По небу скользят отяжелевшие облака.

— Твоя мать опасалась, — признается он, — что у вас с Петером случится что-то непристойное. Что не уследит.

Анна щурится.

— Ничего не случилось. Ничего. — Она бездумно вытирает слезу со щеки. — Странно, Пим. Думаю, потому-то я и… — начинает она, но потом лишь качает головой. — Трудно объяснить. Думаю, потому-то я так и горюю, что пропал мой дневник.

— Горюешь? — Пим напрягает плечи; в сузившихся глазах — вопрос и в то же время страдание. — Для тебя это горе?

Анна в замешательстве пожимает плечами.

— Возможно, ты считаешь это смешным. Всего лишь каракули на бумаге. Я это знаю и знаю, что это звучит ужасно нелепо, хуже — ужасно эгоистично. И все же то, что я чувствую, это именно горе, другим словом не назовешь. Может, потому, что, сохранись мой дневник, все они были бы со мной… в каком-то смысле. Не только в памяти, но и на страницах дневника.

Пим не отводит взгляда, но тяжело вздыхает.

— Анна. Я должен тебе кое-что сказать, — начинает он. — Но я не знаю, с чего начать. Так что