Конечно, я избегал говорить с нею и ни разу с нею несходился после происшествия с Вурмергельмами. При этом я отчасти форсил иломался; но чем дальше шло время, тем все более и более накипало во мненастоящее негодование. Если бы даже она и не любила меня нисколько, все-такинельзя бы, кажется, так топтать мои чувства и с таким пренебрежением приниматьмои признания. Ведь она знает же, что я взаправду люблю ее; ведь она самадопускала, позволяла мне так говорить с нею! Правда, это как-то странноначалось у нас. Некоторое время, давно уж, месяца два назад, я стал замечать,что она хочет сделать меня своим другом, поверенным, и даже отчасти уж ипробует. Но это почему-то не пошло у нас тогда в ход; вот взамен того и осталисьстранные теперешние отношения; оттого-то и стал я так говорить с нею. Но еслией противна моя любовь, зачем прямо не запретить мне говорить о ней?

Мне не запрещают; даже сама она вызывала иной раз меня наразговор и… конечно, делала это на смех. Я знаю наверное, я это твердо заметил,— ей было приятно, выслушав и раздражив меня до боли, вдруг меня огорошитькакою-нибудь выходкою величайшего презрения и невнимания. И ведь знает же она,что я без нее жить не могу. Вот теперь три дня прошло после истории с бароном,а я уже не могу выносить нашей разлуки. Когда я ее встретил сейчас у воксала, уменя забилось сердце так, что я побледнел. Но ведь и она же без меня непроживет! Я ей нужен и — неужели, неужели только как шут Балакирев?

У ней тайна — это ясно! Разговор ее с бабушкой больно укололмое сердце. Ведь я тысячу раз вызывал ее быть со мною откровенной, и ведь оназнала, что я действительно готов за нее голову мою положить. Но она всегдаотделывалась чуть не презрением или вместо жертвы жизнью, которую я предлагалей, требовала от меня таких выходок, как тогда с бароном! Разве это невозмутительно? Неужели весь мир для нее в этом французе? А мистер Астлей? Нотут уже дело становилось решительно непонятным, а между тем — боже, как ямучился!

Придя домой, в порыве бешенства, я схватил перо и настрочилей следующее:

«Полина Александровна, я вижу ясно, что пришла развязка,которая заденет, конечно, и вас. Последний раз повторяю: нужна или нет вам мояголова? Если буду нужен, хоть на что-нибудь, — располагайте, а я покамест сижув своей комнате, по крайней мере большею частью, и никуда не уеду. Надо будет,— то напишите иль позовите».

Я запечатал и отправил эту записку с коридорным лакеем, сприказанием отдать прямо в руки. Ответа я не ждал, но через три минуты лакейворотился с известием, что «приказали кланяться».

Часу в седьмом меня позвали к генералу.

Он был в кабинете, одет как бы собираясь куда-то идти. Шляпаи палка лежали на диване. Мне показалось входя, что он стоял среди комнаты,расставив ноги, опустя голову, и что-то говорил вслух сам с собой. Но толькочто он завидел меня, как бросился ко мне чуть не с криком, так что я невольноотшатнулся и хотел было убежать; но он схватил меня за обе руки и потащил кдивану; сам сел на диван, меня посадил прямо против себя в кресла и, невыпуская моих рук, с дрожащими губами, со слезами, заблиставшими вдруг на егоресницах, умоляющим голосом проговорил:

— Алексей Иванович, спасите, спасите, пощадите!

Я долго не мог ничего понять; он все говорил, говорил,говорил и все повторял: «Пощадите, пощадите!» Наконец я догадался, что оножидает от меня чего-то вроде совета; или, лучше сказать, всеми оставленный, втоске и тревоге, он вспомнил обо мне и позвал меня, чтоб только говорить,говорить, говорить.

Он помешался, по крайней мере в высшей степени потерялся. Онскладывал руки и готов был броситься предо мной на колени, чтобы (как выдумаете?) — чтоб я сейчас же шел к m-lle Blanche и упросил, усовестил ееворотиться к нему и выйти за него замуж.

— Помилуйте, генерал, — вскричал я, — да mademoiselleBlanche, может быть, еще и не заметила меня до сих пор? Что могу я сделать?

Но напрасно было и возражать: он не понимал, что емуговорят. Пускался он говорить и о бабушке, но только ужасно бессвязно; он всееще стоял на мысли послать за полициею.

— У нас, у нас, — начинал он, вдруг вскипая негодованием, —одним словом, у нас, в благоустроенном государстве, где есть начальство, надтакими старухами тотчас бы опеку устроили! Да-с, милостивый государь, да-с,

— продолжал он, вдруг впадая в распекательный тон, вскочив сместа и расхаживая по комнате; — вы еще не знали этого, милостивый государь, —обратился он к какому-то воображаемому милостивому государю в угол, — так вот иузнаете… да-с… у нас эдаких старух в дугу гнут, в дугу, в дугу-с, да-с… о, чертвозьми!

И он бросался опять на диван, а чрез минуту, чуть невсхлипывая, задыхаясь, спешил рассказать мне, что m-lle Blanche оттого ведь занего не выходит, что вместо телеграммы приехала бабушка и что теперь уже ясно,что он не получит наследства. Ему казалось, что ничего еще этого я не знаю. Ябыло заговорил о Де-Грие; он махнул рукою:

— Уехал! у него все мое в закладе; я гол как сокол! Теденьги, которые вы привезли… те деньги, — я не знаю, сколько там, кажетсяфранков семьсот осталось, и — довольно-с, вот и все, а дальше — не знаю-с, незнаю-с!..

— Как же вы в отеле расплатитесь? — вскричал я в испуге, —и… потом что же?

Он задумчиво посмотрел, но, кажется, ничего не понял и даже,может быть, не расслышал меня. Я попробовал было заговорить о ПолинеАлександровне, о детях; он наскоро отвечал: «Да! да! — но тотчас же опятьпускался говорить о князе, о том, что теперь уедет с ним Blanche и тогда… итогда — что же мне делать, Алексей Иванович? — обращался он вдруг ко мне.

— Клянусь богом! Что же мне делать, — скажите, ведь этонеблагодарность! Ведь это же неблагодарность?»

Наконец он залился в три ручья слезами.

Нечего было делать с таким человеком; оставить его одноготоже было опасно; пожалуй, могло с ним что-нибудь приключиться. Я, впрочем, отнего кое-как избавился, но дал знать нянюшке, чтоб та наведывалась почаще, да,кроме того, поговорил с коридорным лакеем, очень толковым малым; тот обещалсямне тоже с своей стороны присматривать.

Едва только оставил я генерала, как явился ко мне Потапыч сзовом к бабушке. Было восемь часов, и она только что воротилась из воксалапосле окончательного проигрыша. Я отправился к ней: старуха сидела в креслах,совсем измученная и видимо больная. Марфа подавала ей чашку чая, которую почтинасильно заставила ее выпить. И голос и тон бабушки ярко изменились.

— Здравствуйте, батюшка Алексей Иванович, — сказала онамедленно и важно склоняя голову, — извините, что еще раз побеспокоила, проститестарому человеку. Я, отец мой, все там оставила, почти сто тысяч рублей. Правты был, что вчера не пошел со мною. Теперь я без денег, гроша нет. Медлить нехочу ни минуты, в девять с половиною и поеду. Послала я к этому твоемуангличанину, Астлею, что ли, и хочу у него спросить три тысячи франков нанеделю. Так убеди ты его, чтоб он как-нибудь чего не подумал и не отказал. Яеще, отец мой, довольно богата. У меня три деревни и два дома есть. Да и денегеще найдется, не все с собой взяла. Для того я это говорю, чтоб не усомнился онкак нибудь… А, да вот и он! Видно хорошего человека.