— Я люблю его и сейчас… твоего отца… безумно люблю. — ответила, как сама себе, заторможенно, медленно, видя перед глазами лицо Сальваторе ди Мартелли с развевающимися волосами и с наглой ухмылкой на губах.

— Круто! Спокойной ночи, ма!

Тревожные нотки из голоса Чезаре исчезли. Ему понравился мой ответ. А я вздрогнула от осознания, что сказала это вслух. Сказала своему сыну… о любви к тому, кого он знал лишь, как своего дядю… и ведь спрашивал он меня о Марко…Марко, которого привык считать папой и переживал о нас с ним. Мой добрый мальчик.

***

Но вместо того, чтобы пойти к себе в комнату и лечь в постель, я оделась, вышла во двор, зашла в гараж и села в свой любимый кабриолет Ferrari Portofino, и вырулила к воротам, нажала на пульте комбинацию секретного кода, и когда роскошный особняк остался позади, вдавила педаль газа, глядя на придорожный знак, возвышающийся над трассой, знак, на котором огромными буквами было написано «Палермо 250 км».

После той сцены в беседке… когда я так унизительно позволила себе скатиться в омут его черных глаз, когда сорвалась и не смогла удержаться и утонула в своей отвратительной, никуда не девающейся с годами похоти… после той сцены я так люто себя ненавидела.

Я говорила себе о том, что меня бросили беременную, раненую подыхать. Меня с легкостью отдали своему брату, меня просто вышвырнули из своей жизни. И с этими доводами было так легко его ненавидеть, осуждать. Пока не прикоснулся, пока не заставил нестись навстречу его сумасшедшему обаянию, его дьявольской сексуальности.

И моя неизменная реакция на каждое касание пальцев, на касание моих обнаженных нервов бархатными ласками его наглого голоса. Напоминая, какими мы были тогда… Напоминая, как легко у него получается пробудить мою чувственность. Одним щелчком пальцев возродить ее из пепла.

В усадьбе мне сказали, что его нет дома, что он уехал несколько часов назад.

Но вместо того, чтобы развернуться и уехать, я загнала машину в заросли и вышла на свежий воздух. И впервые почувствовала себя дома. У дома свой особенный запах, дом — это даже не стены, не окна. Дом — это там, где нежно щемит сердце и хочется плакать от ощущения покоя.

И от воспоминаний.

Не знаю, зачем приехала. Наверное, затем, чтобы посмотреть в глаза и спросить — правда ли это. Правда ли то, что он рассказал Чезаре о тюрьме. Или красивая история для окружающих, способ вызвать расположение, способ перетянуть моего сына на свою сторону, а затем…затем использовать и отомстить мне через него.

Ноги сами шли в сторону тропинки, к вересковому полю, к реке. Где-то далеко словно эхом услыхала свой собственный смех и его хрипловатый голос.

«Беги, Вереск, беги! Догоню и прибью, малая!»

Там, в Китае…ведь я могла его простить. Могла дать нам шанс быть вместе. Проклятые пятнадцать лет, их ведь как будто не было. Вырос мой сын, изменился Марко, изменилась я сама. Мир стал совершенно другим, а моя любовь к дьяволу…с ней ничего не случилось. Почему? Почему я не разлюбила, не разочаровалась, не забыла.

Под ногами шуршат сухие лепестки сиреневых воспоминаний, ветер треплет волосы и подол платья, а туфли мешают идти, и я скинула их привычным движением, как делала это когда-то. Скинула и с наслаждением ступила босыми ногами на сухую траву.

И неумолимо влечет к берегу, к бурлящей беспокойной заводи. Я слышу шум воды, слышу, как она бежит по камням, цепляется за коряги, плещется и бьется о берег. И от волнения вдруг что-то стонет внутри, вдруг сбивается дыхание, сильнее начинает биться сердце. Я уловила запах…дуновение лайма и соленых брызг. Ускорила шаг, спускаясь ниже, сворачивая вслед за тропинкой, чтобы увидать мужской силуэт на берегу.

И я знаю, кто это. Мое сердце знает еще до того, как глаза рассмотрели.

Господи, когда я перестану так остро реагировать на его присутствие, на его появление, на него самого? Я, взрослая женщина, мать взрослого сына, а внутри просыпается безнадежно влюбленная девчонка. Просыпается Вереск, готовая на все ради своенравного, жестокого Паука.

Какой он высокий, мощный, как трепещет его льняная рубашка от порывов ветра и развеваются черные волосы. И я невольно считаю шаги, отделяющие меня от него.

Тихо подошла сзади и остановилась в нерешительности, и прежде чем успела что-то сказать, он вдруг прошептал:

— А здесь ничего не меняется… меняемся мы, уходят года, стираются эмоции, воспоминания… но что-то остается вечным.

— Их оказалось ровно пятнадцать. Шагов… от места, где я заметила тебя… до тебя самого.

— Ты ошибаешься…не шагов.

И мне вдруг стало невыносимо больно. Невыносимо горько от его слов, как будто он разодрал мне грудную клетку и тронул пальцами мое сердце. Не выдержала и прижалась грудью к его спине, хватаясь за сильные плечи.

— Разве они стираются? Я бы столько отдала, чтобы они стерлись, Сальваторе… ты умеешь стирать воспоминания? Скажи? Ты можешь их уничтожить? — я чувствую их на губах, свои слезы. Не знаю, откуда они взялись. Я ведь не плачу. Я не собиралась плакать. — Как я хочу, чтобы их не стало!

— Все эти годы… я искал того, кто бы мог стереть и уничтожить мои.

Ощутила, как вздрогнуло все его тело, как оно напряглось, как стало железным, и сильнее сдавила ладонями его плечи.

— Нееет, ты это делаешь специально, ты приехал, чтобы заставить меня страдать, чтобы заставить меня истекать кровью…

— Почему я должен был истекать кровью один… я щедрый… я захотел поделиться с тобой.

Наверное, именно за этим я и пришла. Ощутить от него волну боли, дать ей просочиться внутрь меня, дать ей стать одним целым с моей. Знать…что я не одна, что не только мне было так больно, не только я агонизировала столько лет от отчаяния и тоски.

— А ты…ты истекал кровью?

Зарылась лицом ему в спину, чувствуя мощный мужской запах, чувствуя, как меня наполняет им, как от неожиданного счастья вот так прижиматься к нему сводит судорогой все тело.

— Прошедшее время, как благодать, до которой никогда не дотянуться. Слишком большая роскошь…

Неожиданно для себя прижалась губами к его спине, через рубашку, лихорадочно сминая волосы на затылке, тыкаясь лбом в тонкую ткань.

— Все эти годы…ты никуда не исчезал, ты жил во мне… ты пустил там свою проклятую паутину и давил меня, душил, разрывал на части… зачем ты приехал? Зачем ты не остался там…где-то далеко, где-то, где я могла тебя…

— Похоронить?

Развернулся ко мне и обеими руками схватил за затылок. О как же голодно я сжирала его взгляд. Как же извращенно жадно я смотрела ему в глаза и растворялась в них.

— Чтобы причинить тебе максимум боли… и не корчиться в ней самому.

— Ты никогда не корчился в ней сам…

И я не понимаю, зачем и как говорю это, и я больше не могу себя сдерживать, не могу ничего контролировать. Сдавила руками его лицо, всматриваясь в темные и жутко глубокие бездны глаз. И рванула вперед, впиваясь в его губы, целуя его скулы, щеки, шею. Чувствуя, как сдавил меня до хруста, как стиснул под ребрами и вцепился в мои волосы.