выдохнула, стараясь успокоиться. Глядя из окна на февральское утро, залитое серым светом, Лотта не понимала, взволнована она или испугана.

Глава одиннадцатая

Иоганна

Сентябрь 1937

– Когда ты расскажешь родителям о нас с тобой?

Голос Франца был тихим, но настойчивым. Иоганна смотрела на зеленовато-голубую ленту реки, огибавшую город, и молчала. Был солнечный день, они брели вдоль Зальцаха, последнее летнее тепло витало в воздухе, напоминая о золотых днях. Ещё месяц, и выпадет снег, думала Иоганна, а завтра будет служба, и Лотта станет послушницей. Прошло полгода с тех пор, как она поразила всех, объявив о своём решении уйти в монастырь, и Иоганна даже не думала, что будет так тосковать по сестре, которую в ближайшие несколько лет, если не больше, сможет видеть лишь урывками. Она скучала по смеху Лотты, её жизнерадостности, словно солнце, освещавшей всё вокруг. Без Лотты дом стал пустым и холодным.

– Иоганна, – Франц крепко сжал руку спутницы, так что ей пришлось остановиться, – ответь мне. Я терпелив. Я стараюсь оставаться спокойным. Но когда?

– Франц… – Иоганна понимала, что не может назвать ни одной разумной причины. Прошло девять месяцев с тех пор, как он поцеловал её у рождественской ёлки – девять месяцев тайн, и мимолётных поцелуев, и ожидания. Но она так и не призналась родителям и не позволяла признаться Францу.

– Это потому что я еврей, да? – спросил он, и в его голосе зазвучали мрачные ноты. – Я бы не стал тебя винить, учитывая, как обстоят дела – и с каждым днём всё хуже.

Иоганна покачала головой, чувствуя вину и раздражение.

– Тебя это волнует больше, чем меня. – Собственно говоря, это было не совсем так. Она тоже переживала, правда, не из-за того, что Франц был наполовину евреем, а из-за того, что не был католиком, но не знала, как ему объяснить.

– Меня? – Его голос стал жёстким, он пристально посмотрел на неё, сузив глаза от яркого света. – Знаешь, Биргит мне рассказала о том, что ты говорила.

– А что я говорила? – От его проницательного взгляда Иоганне стало не по себе. – Что я такого сказала? И когда?

Франц не сводил с неё взгляда, в котором не было злости, но было что-то другое, ещё страшнее, чем злость. На Иоганну нахлынули страх и чувство вины, и она сама не знала, почему.

– Когда назвала точильщика ножей еврейским идиотом.

– Точильщика ножей… О Господи! – Тревога и чувство вины так же резко ушли, сменившись обидой, такой усталой, что Иоганна даже не могла как следует разозлиться ни на себя, ни на сестру. – Это было ещё до того, как мы познакомились, и я в любом случае ничего такого не имела в виду.

– Но сказала.

– По поводу Яноша Панова, который и впрямь глуповат! – Она вспыхнула при мысли о том, что пытается себя оправдать. – Говорю тебе, я не хотела говорить о нём гадости. В порыве чувств у нас всех порой вырываются неосторожные слова. Видимо, я тогда злилась из-за чего-то ещё. – Иоганна покачала головой. – Зачем Биргит вообще тебе это рассказала? – Нет, она всё-таки злилась, и злилась на сестру. Зачем она это рассказала Францу, если не затем, чтобы вызвать у него неприязнь к Иоганне?

– Она спросила, как я сюда попал. Я рассказал ей то же, что и тебе, о профессоре Шлике и обо всём остальном.

– И кончилось той историей про Яноша столетней давности? – удивилась Иоганна. – Да она просто завидует.

– Завидует? – Франц поднял брови. – Ну нет, у неё, полагаю, свой секрет того же рода.

– И что, она с тобой им поделилась?

– Не совсем… но почему мы вообще обсуждаем Биргит? – Он притянул её к себе, и она неохотно обняла его, всё ещё цепляясь за желание как следует разозлиться, пусть и угасающее. – Иоганна, я тебя люблю. Я хочу быть с тобой. Когда ты расскажешь о нас родителям?

Она закрыла глаза, когда он прижал ее к себе. Он уже стал таким родным – грубая шерсть его пальто, его запах – пряный аромат лосьона после бритья и разгорячённой кожи.

– Скоро.

– Думаю, твой отец уже всё понял или, по крайней мере, догадывается. Как не понять? Он часто видит нас вместе. – Он погладил её подбородок, улыбнулся, внимательно и насторожённо изучая её лицо. – Если дело не в том, что я еврей, то в чём же?

Иоганна пыталась ответить на этот вопрос хотя бы самой себе, но её чувства были такими запутанными.

– Не знаю, – наконец ответила она. – Я… – Она помолчала, преодолевая необходимость признаться и себе, и Францу в том, что ей было так неприятно признавать. – Я боюсь.

Он погладил её по щеке, его улыбка стала нежной, взгляд – обеспокоенным.

– Чего ты боишься?

Она покачала головой, не в силах продолжать этот разговор. Она боялась рассердить или разочаровать родителей тем, что влюбилась в человека, который не исповедовал их веру, неважно, был ли он евреем. Но ещё больше боялась заявить о своих чувствах миру, когда не могла довериться чувствам Франца. Боялась собственных чувств, их глубины и силы, осознания того, что если он оставит её, она будет полностью раздавлена горем. Может быть, она уже не сможет стать прежней, и ей была противна мысль, что она навсегда останется такой уязвимой. Такой слабой.

– Иоганна… – всё так же нежно глядя на неё, он вздохнул. – Если не сейчас, то когда же? Мы уже почти год таимся и прячемся. Я хочу рассказать о своих чувствах твоей семье. Я хочу рассказать всему миру.

– Правда? – выпалила она, прежде чем подумать о том, что стоило бы смягчить слова и тон. – Ты правда этого хочешь?

Он нахмурился.

– Я когда-нибудь давал тебе повод во мне сомневаться?

Иоганна молча и неохотно покачала головой. С того рождественского поцелуя и до этого дня Франц был таким добрым, нежным, заботливым. Разве она могла в нём сомневаться? И всё же она сомневалась и понимала, что проблема в ней самой. Она и впрямь была похожа на мать – уклонялась от ласки, не верила ни словам, ни поцелуям. И почему? Потому что не в силах была поверить в простоту и искренность его чувств. Любовь не могла достаться ей так легко.

– Прости… – прошептала она и, к своему ужасу, увидела, что черты лица Франца вдруг стали суровыми и совсем незнакомыми.

– Вечно ты просишь прощения, – бросил