Даже когда автор неизвестен, каллиграфия все равно остается портретом сердца. Среди моих любимых работ есть композиция из трех иероглифов, вырезанных на горе Тайшань в Китае в VI веке. Резчик неизвестен, но в иероглифах заметна буйная, самобытная сила, за которую их высоко оценили коллекционеры. Надпись гласит: «Добродетель не одинока», отсылая к словам Конфуция: «Добродетельный человек не остается одиноким, у него обязательно появятся близкие [ему по духу]». Так как я живу один в сельской Камэока, эти слова всегда были для меня утешением.

Одна из причин, почему каллиграфия создает мост между двумя сознаниями, в том, что она запечатлевает мгновение: нельзя вернуться и подправить что-то в написанном. Как замечали профессора в Оксфорде, тщательность – это не мой конек. Мне нравится, что каллиграфия создается вся и сразу. Здесь нет постепенного развития, как в масляной живописи или музыке. Каллиграфия прекрасно подходит нетерпеливым личностям, и вечера, когда я пью с друзьями вино и создаю каллиграфии – это высшая форма релаксации для меня. С того первого вечера у Роберто дома в Милане этот метод остается неизменным.

Когда я собираюсь написать несколько работ, я приглашаю друга провести вечер в моем доме. Мы выбираем бумагу васи подходящей толщины, а затем я делаю тушь. Я не считаю, что тушь всегда обязана быть черной. Возможно, сказывается давнишнее влияние Уорхола, но я предпочитаю использовать всевозможные цвета: от золотой и серебряной пудры до таких минералов как киноварь и лазурит, и такие художественные принадлежности, как гуашь и акрил. На то, чтобы растереть пудру, согреть воду, добавить клей, и, наконец, смешать цвета, может уйти несколько часов. Если же я хочу писать черной тушью, то я достаю бронзовую чашечку Цуру-сан и медленно растираю тушь на чернильном камне.

В итоге, к тому моменту, когда я беру кисть, чтобы начать писать, вина выпито уже приличное количество. Мы беседуем, а я пытаюсь изображать иероглифы на соответствующие темы. Стиль может быть разным – стандартный, полукурсив или курсив, зависит от момента. Когда возникает очередной символ, я спрашиваю моего гостя, какие в нем возникают чувства. Любопытно, что способность оценивать каллиграфию, похоже, никак не зависит от знания кандзи. Даже люди, которые не видели ни единого кандзи в своей жизни, могут почувствовать баланс и красоту линий. Мой шестнадцатилетний кузен Тревор был одним из моих лучших критиков.

Так я пишу до рассвета. Проснувшись ближе к вечеру, я обнаруживаю, что комната устлана дюжинами творений прошлой ночи. Большинство из них неудачны, но я выбираю те, что лучше всего передают атмосферу вечера. Одной летней ночью, когда лягушки на окрестных рисовых полях старались во весь голос, стаи мотыльков и комаров врывались в дом, привлеченные светом ламп. На следующий день я нашел только одну работу, заслуживающую упоминания. Это был большой иероглиф «ночь», написанный черной тушью. И по всей странице, местами пересекаясь с большим иероглифом, были разбросаны мириады крошечных кандзи, золотых и серебряных. Это были символы «лягушка», «мотылек», «цикада», «комар» и «гнус».

Величайшие каллиграфы прошлого тоже пили во время работы. Эта традиция восходит еще к четвертому столетию, когда Ван Сичжи собирал своих друзей в Павильоне Орхидей, где они запускали по течению реки чаши с вином и писали стихи. Вино замечательно сочетается с каллиграфией. Однажды я был владельцем складной ширмы, расписанной мыслителем периода Эдо Камэда Босаи: его кисть будто одичала. Его обычные «червеобразные» кандзи стали вдруг угрями, бешено мечущимися по бумаге. У ширмы двенадцать панелей, Босаи продвигался по ним справа налево, и можно наблюдать, как его иероглифы извиваются все более необузданно, а на последней панели и вовсе начинают походить на арабскую вязь. В конце его подпись: «Выполнил старый Босаи, совершенно пьяный».

Предметы моей коллекции, такие, как ширма Босаи, открыли мне больше, чем могли бы поведать учителя современности. К примеру, в процессе коллекционирования каллиграфий кугэ я узнал, что когда-то существовал стиль, называемый ваё, что значит «японский стиль». Возник этот стиль, характеризующийся мягкими, текущими формами, в период Хэйан и стал основой для рукописей кугэ и самураев, а позже и для декоративных стилей, как в Кабуки и сумо. В отличие от караё, «китайского стиля», который использовали монахи и мыслители, ваё был изящный и женственный, вовсе не похожий на то, как писал свои дзэн-послания Иккю. Его ката (форма) жестко зафиксировалась на века, ваё не допускал вариаций и самодеятельности; это был не портрет сердца, а, скорее, портрет элегантного совершенства. В этом смысле ваё имеет много общего с театром Но, цель которого не в том, чтобы изобразить личность, а в том, чтобы передать югэн (темную, мистическую красоту), скрывающийся за личностью.

С приходом периода Мэйдзи ваё убрали из школьных курсов. Он был слишком тесно связан с сословием самураев, которое тогда упразднили, и в нем было слишком много ограничения. Некоторые декоративные стили сохранились, но ваё как художественный стиль погиб, и каллиграфия сегодня, в основном, это караё. Сегодня словосочетание «лишенный индивидуальности» несет негативные коннотации, но «сверх-индивидуальный» мир, сотворенный каллиграфами ваё, спокойный и утонченный – это одно из величайших достижений Японии. Китайцы, вечно стремящиеся к самовыражению, никогда не создавали ничего подобного.

Когда я, будучи уже взрослым, впервые увидел представление оннагата театра Кабуки, то вспомнил то ощущение танца, которое испытывал в детстве, рисуя «копье». Танец Кабуки – это игра инь и ян. Веер уходит вверх, прежде чем опуститься вниз; голова поворачивается налево, в то время как ноги – направо. Когда куртизанка указывает на что-то, она сперва обращает палец к себе, описывает круг, а затем направляет его наружу. И в этот же момент ее плечи разворачиваются в противоположную сторону. Эта гармония противоположностей и делает танец Кабуки столь очаровательным. Точно также происходит и во время написания каллиграфий.

Сейчас японцев нередко учат писать в сэйдза, официальной позе для сидения с подогнутыми под себя ногами. Сидеть в сэйдза очень неудобно, и, кроме того, она сильно ограничивает подвижность. Я пишу за большим столом, и довольно активно перемещаюсь, когда создаю каллиграфии со своими друзьями. Встать прямо, пригнуться, отойти назад и вернуться обратно – каллиграфия рождается в таких движениях. Я хорошо понимаю, почему художник Чан Сюй (династия Тан) окунал волосы в ведерко с чернилами и использовал собственную голову в качестве кисти! Еще Чан Сюй мазал свои ягодицы тушью, а потом садился на бумагу, чтобы изобразить листья лотоса, но это, пожалуй, уже слишком.

Это приводит меня к вопросу о том, почему каллиграфия невысоко ценится в современной Японии. Дело в методах обучения. Из всех традиционных видов искусства только каллиграфия отличается моментальностью и свободой, что идеально для современных занятых людей. Но по какой-то причине каллиграфия превратилась в очень серьезное занятие. Ученики обязаны сидеть в сэйдза; годы рабского труда уходят на овладение техническим мастерством в древних стилях, совершенно неизвестных простому обывателю. Вдобавок каллиграфия поражена «болезнью сообществ». Большинство профессиональных каллиграфов состоит в сообществах, структура которых пирамидальна: великий мастер во главе, затем его заместители, члены совета и судьи, и на нижнем уровне основная масса членов и ученики. В ежегодниках каллиграфы размещаются также, как борцы сумо на плакатах: люди на вершине иерархии получают больше места. Председатель удостаивается фотографии и четверти страницы; у заместителя председателя тоже фото, но только одна восьмая страницы; и т. д., до простых «временных членов», которым достается только их имя мелким шрифтом. Визитные карточки типичных современных каллиграфов подтверждают их принадлежность к системе сообществ. Вы обнаружите там один или несколько титулов: «Член совета сообщества X», «Ассоциированный член сообщества Y», «Судья сообщества Z» – все признаки того, что современные каллиграфы заняты устроением своего положения в сообществе не меньше, чем созданием произведений искусства.