Сэйдза, акцент на древние техники, пирамидальные сообщества: как результат, каллиграфия в наши дни ускользает от широкой публики. Складывается впечатление, что большинство молодых японцев считают каллиграфию чем-то, что делают старики на пенсии. Миллионы людей все еще практикуют ее, но элита мира искусства склонна воспринимать каллиграфию как некое хобби. Сегодня каллиграфия уже далеко не на первом месте среди искусств, скорее, это потерянное дитя. По большей части она не выдержала встречи с современным искусством, пришедшим с Запада, и ее творческое влияние сейчас совершенно незначительно.

Возможно, главная причина упадка каллиграфии в том, что только немногие люди все еще умеют читать курсивный шрифт. Японский язык кардинально изменился после 1945 года, и мало кто сейчас использует кисть для ежедневной переписки. С приходом компьютеров, которые автоматически преобразуют слова в кандзи, людям становится все сложнее и сложнее запоминать иероглифы. Я сам столкнулся с этой проблемой: я понимаю кандзи, когда читаю их, но в письме стал слишком зависим от моего компьютера и начал забывать на удивление простые слова.

Это снижение грамотности было неизбежным, но, на мой взгляд, на самом деле оно мало что меняет. Червяки-загогулины Камэда Босаи казались нечитабельными даже его друзьям; известно комическое стихотворение о том, что единственной рукописью Босаи, которую смог прочитать каждый, было письмо с просьбой о выдаче денежной ссуды. В былые дни способность прочесть иероглиф была второстепенна по отношению к пониманию качества линий и «сердца» автора. Сегодня, по иронии судьбы, меньше всего невозможность понять кандзи волнует иностранных коллекционеров. Они смотрят на каллиграфию как на абстрактное искусство, чем она, по сути, и является. Но японцев беспокоит неспособность прочитать иероглифы. У меня как-то был помощник-японец, который утверждал, что ненавидит каллиграфию; особенно его тревожили черви-кандзи Босаи. «Иностранцы могут ценить это как абстрактное искусство, и ради Бога, но для нас иероглифы должны обладать смыслом», – сказал он. Невозможность понять смысл была для него источником сильного беспокойства: кажется, у современных японцев есть определенный комплекс по поводу неспособности прочитать что-то.

Каллиграфия как изящное искусство – сикиси, тандзаку, настенные свитки для чайной церемонии – постепенно утрачивает свое место в культуре. Но она широко используется в дизайне. Япония всегда была страной дизайна, возможно из-за своей любви к поверхности вещей. Даже для такой простой вещи, как гэта (деревянные сандалии) существует множество вариаций дизайна: классические с двумя подставками, с одной подставкой, высокие для поваров суси, очень высокие для куртизанок, с квадратным носком, с круглым носком, из белого дерева, из черного дерева, лакированные… В период Эдо появились десятки разных каллиграфических стилей, гораздо больше, чем когда-либо было в Китае. Существовали специальные стили для Кабуки, театра Но и кукольного театра; для сумо; для документов самураев; для мужских писем и женских писем; для подписей мастеров чайных церемоний; для написания квитанций; для денег и счетов; для печатей и для множества других случаев.

С таким изобилием традиционных стилей для вдохновения в современной Японии в графическом дизайне кандзи используются с размахом. От спичечных коробков до анимированной телерекламы кандзи остаются живее всех живых и извиваются столь же безумно, как написанные Босаи. Это и делает вывески Гиндзы таким невероятными. И нет в мире ничего такого, даже и в Китае, что могло бы с ними сравниться.

Призрачный концерт

В конце 70-х – начале 80-х, когда я был поглощен Кабуки, я месяцами гостил в Токио у своих друзей и каждый день ходил в театр. Спустя десять лет я работал в компании Траммелла Кроу, у меня были офис и квартира в Токио. С понедельника по пятницу я занимался делами Траммелла Кроу, а на выходные уезжал в Камэока. Сейчас моя работа состоит в основном из писательской деятельности и публичных выступлений, но мне все же приходится проводить в Токио довольно значительное время. Здесь происходят практически все культурные события, здесь живет большинство моих знакомых артистов.

Вечером в пятницу, после окончания рабочей недели в Токио, я беру такси до выхода Яэсу Токийского вокзала и сажусь в скоростной поезд до Киото. Сперва рой мыслей о работе заполняет мою голову, но по мере удаления от города их гул стихает. Я начинаю думать о своем доме в Камэока. Распустились ли уже кувшинки в чашах на входе? Я размышляю, как идет восстановление картины с драконом, которую я отправил мастеру… Когда спустя несколько часов поезд прибывает в Киото, все рабочие вопросы уже совершенно забыты.

Первое, на что я обращаю внимание в Киото – это воздух. Каждый раз я схожу с поезда и осознаю, что в Токио определенно не хватает кислорода! Упиваясь чистым воздухом после недельного отсутствия, я сажусь в машину и направляюсь к горам на западе. Наконец, около одиннадцати вечера, я достигаю своего пункта назначения в Камэока, городке в двадцати пяти километрах от Киото. Здесь мой приют вот уже восемнадцать лет. Я живу в традиционном японском доме, который располагается на землях синтоистского храма Тэммангу, посвященного божеству каллиграфии. Размеры дома такие же, как Тииори, – четыре на восемь пролетов, но крыша покрыта не соломой, а черепицей. Дом невелик, но зато сад очень большой, благодаря расположению на земле храма. Одна сторона участка примыкает к узкой дороге, а другая выходит на горную речку; общая площадь около тысячи цубо. Гора, поднимающаяся с другой стороны реки, тоже принадлежит храму, так что «заимствованный пейзаж» на деле в несколько раз больше.

Длинная белая стена с черепичной крышей окружает владения храма со стороны дороги, в центре стены есть высокие ворота. Войдя, вы увидите прямо перед собой каменные тории (ритуальные врата к святилищу) и маленький храм Тэммангу, подле которого стоит старая слива. По правую руку находится «храмовый лес», где растут гигантские японские кедры. Слева от каменной тропинки располагаются мои владения. В больших чашах плавают кувшинки, тут и там из разнообразных сосудов выглядывают пионы, папоротники, лотосы, физалис и лучистые поводники. Преодолев шесть или семь каменных ступеней, вы окажетесь у входа в мое жилище.

Из гостиной можно увидеть сад – хотя слово «джунгли», наверное, будет более подходящим. Очищено только несколько квадратных метров рядом с домом, тут трава, мох и несколько плоских камней. Края этого участочка засажены азалиями и хаги (кустовым клевером), за которыми давно никто не ухаживает. Их побеги бесконтрольно разрослись во все стороны, скрыв поросший мхом каменный светильник и несколько керамических фигурок бобров. Еще дальше – разнообразные деревья: древняя вишня (ее подпирает деревянный шест), клен, камелии и гинкго. Сад за деревьями спускается к водопаду на речке, с крутого противоположного берега которой вздымается гора, густо поросшая лесом. Когда я возвращаюсь в пятницу вечером, то оставляю стеклянную дверь веранды открытой, и звук водопада заполняет дом. В этот момент все мои заботы за неделю в Токио полностью испаряются, и я чувствую, что вновь обретаю самого себя.