Все чаще и чаще Стрикланд задерживается допоздна в «Оккаме», хотя ему нечего там делать. Как может домашний телевизор сравниться с шестнадцатью мониторами? «Тебя никогда нет дома», – канючит Лэйни, и от этого он не испытывает добрых чувств.

Она находит в переезде и связанном с ним беспорядке источник воодушевления, и он начинает ненавидеть ее за это, ведь он не может разделить ее чувства, по крайней мере до того дня, как с Образцом будет покончено, и его собственная задница выскользнет из рук Хойта. Может быть, если бы она хотя бы прибралась как следует, его сердце перестало бы биться так тяжело и часто, и он смог бы выносить пребывание дома.

Семейный завтрак – то, ради чего он встал после четырех часов сна.

И как вышло, что он оказался за столом в одиночестве? Лэйни позвала детей. Только они почему-то не послушались. Она засмеялась, словно их поведение допустимо. Она бегает за ними по дому, босиком.

Это что-то вроде цыганской причуды?

Бедные люди ходят босиком, а они вовсе не бедны.

Стрикланд рисует в воображении коралловые туфли Элизы Эспозито, выглядывающие из них пальчики, еще более розовые. Так должна вести себя женщина. Фактически Элиза престает его глазам как результат естественной эволюции женского рода: чистая, бесцветная, молчаливая.

Стрикланд отводит взгляд от ног жены, чувствуя отвращение, он смотрит в тарелку, на омлет, который невозможно съесть.

Последний раз, делая перевязку, он надел обручальное кольцо на распухший, изменивший цвет палец. Он подумал, что Лэйни это понравится, но быстро понял, что ошибся, зато теперь он не может избавиться от кольца.

Он пытается согнуть пальцы, чтобы взяться за нож, но боль такова, словно в артерию засунули прутик.

По лбу его начинает струиться пот.

Почему так жарко в этом долбаном доме? Он осматривается в поисках холода. Бутылка молока. Он хватает ее, жадно пьет из горлышка и судорожно вздыхает, закончив. Он замечает, что Лэйни на кухне, глядит на него хмуро.

Это потому, что он пил прямо из бутылки?

В прошлом году он ел сырое мясо пумы, разделанной прямо на земле в джунглях. И все же он чувствует вину. Он ставит бутылку, ощущает себя потерянным, чужаком. Сгнивший палец – это он сам, а Балтимор – это тело, не желающее, чтобы он прирастал.

Он берет вилку, ухитряется стиснуть нож левой ладонью.

Нож застревает в сыре, рукоятка стукает по обручальному кольцу, боль вспыхивает. Он бормочет ругательства и только потом замечает, что напротив сидит Тэмми, глаза ее широко раскрыты.

Девочка привыкает к тому, что ее отец сражается с собственной слабостью. Подобная мысль заставляет его ощутить себя и в самом деле слабым, а он не может позволить себе слабости, по крайней мере сейчас, когда генерал Хойт требует ежедневных новостей из «Оккама».

Стрикланду нужно не выдать себя, если он хочет убедить Хойта в том, что им требуется быстрый и грубый путь, не извилистая и расхлябанная дорога, по которой предлагает идти Хоффстетлер, если они хотят извлечь максимум пользы из Образца. Перед тем как Хойт позвонил по красному телефону, последний раз голос генерала он слышал в Белеме.

И голос потряс Стрикланда.

Он бы предпочел, чтобы Хойт остался в прошлом вместе с разрушенной «Жозефиной».

Голос Хойта сделал то, что он всегда делал со Стрикландом – словно он игрушечный солдатик, и генерал смял его в руке.

Он щелкнет каблуками, удвоит усилия, покажет, что армия командует в «Оккаме».

В глубине души он ощущает меланхолию: что бы он ни делал дома, все будет происходить медленно, громыхающие набеги, которые он совершал к детям, интерес, который он заставлял себя проявлять, слушая бесконечные рассказы Лэйни о покупках и домашних делах.

Ему пришло в голову, что Хойт не так уж отличается от Образца, оба они непостижимы, в каждом кроется нечто, выходящее за пределы их физических очертаний. Стрикланд – не более чем второй набор челюстей, который при нужде выскакивает изо рта генерала, и он может только кусать.

Нож застревает и выпадает, рукоятка задевает пальцы в бинтах, и чувство такое, словно их поворачивают в суставах. Стрикланд бьет по столу правым кулаком. Подскакивают тарелки и вилки. Тэмми роняет ложку прямо в миску.

Он ощущает слезы, это незваное выражение его уязвимости, они выступают на глазах. Нет, только не перед дочерью! Он нашаривает в кармане пузырек обезболивающего. Откусывает крышку. Белые мухи пляшут над столом, пока не прилипают к скатерти. Почему весь стол липкий? Почему дом выглядит… существует… так?

Он нашаривает две, три… ради всех чертей… четыре и пихает в рот.

Хватает бутылку и судорожно глотает, молоко и таблетки создают во рту пасту. Стрикланд пропихивает ее в себя. Горечь, горечь. Этот дом, район, этот город… жизнь.

26

Лэйни знает, за какого мужчину она вышла замуж.

Однажды, когда он порезался, ремонтируя колыбель Тэмми, он обмотал руку клейкой лентой; в другой раз вернулся из командировки в Виргинию, щеголяя глубоким шрамом на лбу, который замазал клеем.

Пришитые на место пальцы – это повреждение другого уровня, она это понимает. Но все же ее терзает жуткая тошнота всякий раз, когда она видит, как Ричард пожирает таблетки обезболивающего.

Даже до поездки на Амазонку он немного ее пугал.

Она считала, что в этом ничего особенно странного, она порой замечала синяки на ее подругах в Орландо.

Но теперь Ричард внушает ей страх иного рода, он чудовищно непредсказуем.

Хотя нечего бояться на самом деле, это просто мысль о том, что лекарства мешают ему вести себя нормально в обычной повседневной жизни, и она достойна лишь беспокойства. Несколько пилюль, и он начинает выглядеть как охотник с каменным сердцем, желающий разрушить все.

Плачущая кукла Тэмми: ее мяуканье подозрительно.

Образцы краски для стен, принесенные ей домой: «стрэтфорд грин» слишком напоминает джунгли, «камео роуз» чересчур похож на кровь.

Лэйни шагает вверх по ступенькам – нет, не для того, чтобы избежать мрачного, непроницаемого взора Ричарда. Она ищет Тимми – единственного, кто не проявляет надлежащего страха – уважения, она поправляет себя – перед главой семейства.

Это проблема, хотя не такая проблема, как то, что Ричард это все поощряет.

В некоторые дни все выглядит так, словно он побуждает сына унижать сестру и возражать матери, как будто Тимми в свои восемь лет уже является старшим по отношению к женщинам в доме.

– Тимми! – поет она. – Время для завтрака, молодой человек!

Хорошей жене не должны приходить в голову такие мысли, ни о сыне, ни о муже. Она понимает, что иногда без лекарств не обойтись: через шесть недель после исчезновения Ричарда на Амазонке она выглядела руиной, лицо опухшее от недостатка сна, голос хриплый от плача.