Итак, двенадцатого дня октября месяца года от Рождества Христова одна тысяча восемьсот двадцать пятого московская дворянка Антонина Георгиевна Ташлина после ссоры с мужем своим, приказным советником Евгением Павловичем Ташлиным, объявила ему, что уезжает в имение — деревню Шумеевку Малоярославецкого уезда земли Калужской. Утром следующего дня, когда муж ушёл на службу, она послала служанку свою Ефросинью Дудареву нанять карету в каретном дворе Мартюхина, по прибытии кареты к дому велела слугам погрузить в неё свои вещи, села сама и отбыла. До имения, однако, Ташлина не доехала, покинув наёмную карету и забрав из неё поклажу у постоялого двора в деревне Беляево. На постоялом дворе Ташлина пробыла до вечера, затем пересела в карету неизвестной принадлежности, прибывшую на тот двор, и больше никто её не видел.

Всё это можно было считать достоверно установленным, поскольку каждое из перечисленных событий подтверждалось свидетельскими показаниями. Ссору супругов Ташлиных подтвердила почти в полном составе их домашняя прислуга; наём кареты признал её владелец Мартюхин; погрузку вещей Ташлиной и её посадку в карету помимо кучера Лунёва видели хозяин дома напротив и двое его слуг, а также дворник расположенного по соседству с Ташлиными доходного дома Шацкого; тот же кучер Лунёв, хозяин и слуги постоялого двора заверили своими показаниями высадку Ташлиной на дворе, и те же люди, за исключением Лунёва, подтвердили пребывание Ташлиной в снятой ею комнате и последующее её отбытие в неизвестной карете.

Впрочем, достоверность достоверностью, но имелись тут и некоторые странности. Во-первых, Ташлина отправилась в дорогу, не взяв с собою служанку. Во-вторых, странной представлялась сама пересадка Ташлиной в другую карету, да ещё с потерей удобного для езды дневного времени. В-третьих, на постоялом дворе никто из той самой другой кареты не выходил и ни Ташлиной, ни хозяину двора не докладывался — Ташлина сама спустилась к хозяину и велела перенести её вещи в прибывшую карету, не иначе как ждала у окна. Всё это походило бы на бегство с любовником, если бы не закончилось в том самом лесу. Впрочем, какой-то мужчина у Ташлиной всё-таки был, раз уж составил ей компанию в могиле…

Но продолжу. Одиннадцатого дня ноября месяца всё того же, уже прошлого, двадцать пятого года Евгений Ташлин отправил в Шумеевку письмо, которым призывал супругу помириться и вернуться домой, а двадцать третьего ноября пришёл ответ от управляющего имением, уведомлявший Ташлина о том, что супруга его в Шумеевке не появлялась, и двадцать четвёртого ноября Ташлин обратился в Знаменскую губную управу с прошением о розыске своей безвестно пропавшей жены.

На допросе Ташлин показал, что ссорились они с супругой часто, и каждый раз по одному и тому же поводу: Антонина Георгиевна упрекала мужа в том, что он, будучи сильно занятым по службе, уделяет ей слишком мало внимания. Это подтверждала почти вся домашняя прислуга — да, мол, ссорились; да, хозяйка корила мужа именно за то; да, хозяин на службе с утра до вечера пропадает да ещё и в разъездах часто, вон, даже детей пристроил так, что дома они бывают наездами. И верно — сын Ташлиных учится в Кремлёвском лицее, там же в пансионе и живёт, дочь живёт в пансионе Царицыной девичьей школы. Так, сделал себе заметку выяснить, что же это за служба такая у Ташлина и по какой причине он уделяет ей столько времени, что на жену и детей не остаётся.

К монахам Ташлин, по его словам, не обращался по причине того, что плохо себе всё это представлял, а также предполагал, что губные и сами обратятся. Не то чтобы меня такое объяснение устроило, но и особой злонамеренности Ташлина в отношении супруги тоже не показывало. Хотя странно, конечно. Если он и правда хотел, чтобы жену поскорее нашли, почему не пожелал задействовать сразу все способы?

Зайдя в кабинет Крамница вернуть ему дело, я застал там и прозектора Белова.

— Вот, Алексей Филиппович, Андрей Иванович наконец выявил причины смерти наших покойников! — похвастался пристав.

— И какие же? — заинтересовался я.

Белов сначала глянул на Крамница, получил от него разрешающий кивок и снова повернул голову ко мне. Неплохо у них тут с дисциплиной…

— Женщину отравили. Чем, сказать пока не могу, может, и вообще не смогу, — с честностью и прямотою у губного прозектора обстояло столь же хорошо, сколь и с субординацией. — А мужчину застрелили двумя пулями в сердце, причём стреляли в спину, — с этими словами Белов показал на стоявшую на столе Крамница стеклянную плошку с двумя пулями хорошо знакомого мне вида.

— Вы позволите? — спросил я пристава, но руку к плошке уже протянул.

— Конечно, — разрешил Крамниц, — только вы-то таких насмотрелись уже, от вашего карабина пули.

— От револьвера, — поправил я пристава, рассмотрев пули поближе. — У него нарезка ствола более крутая, следы от нарезов под другим углом располагаются, — пояснил я.

— Спасибо, Алексей Филиппович, будем знать, — признательно сказал Крамниц и снова обратился к Белову:

— А что ещё скажете о покойнике, Андрей Иванович?

— Росту в нём два аршина восемь вершков, [3] сложен хорошо, при жизни никогда не голодал, зубы хорошие, — кратко и дельно отвечал прозектор.

— Когда они умерли, не скажете? — без особой надежды спросил пристав.

— Не скажу, — признал прозектор. — Но почти одновременно, потому как в земле пролежали одно и то же время. Так я пойду, Иван Адамович?

— Конечно, идите, — отпустил его пристав и уже когда мы остались одни, продолжил: — Одежда у нашего покойника добротная и шитая на заказ, не из магазина готового платья. Бельё сатиновое. Галстук шёлковый, заколки нет, должно быть, забрал убийца. Обувь тоже добротная, ещё и с калошами. [4] Крест нательный серебряный, на шёлковом шнурке.

— Не бедный, стало быть, — заключил я.

— Но и не такой уж богатый, — добавил Крамниц. — На белье вышиты метки «В.Д.», так обыкновенно делают, когда отдают бельё в стирку прачкам. Значит, среди его прислуги прачки не было, а следовательно и сама прислуга немногочисленна.

— Или жил один, — предложил я другую вероятность.

— Или так, — согласился пристав.

— То есть в любовники Ташлиной годится? — спросил я.

— Вполне, — снова выразил согласие Крамниц.

— А в карманах что-нибудь было? — спохватился я.

— Ничего, — недовольно