Троянда на миг крепко зажмурилась. Вареное пресное мясо – это, надо думать, она. А огненно-острое жаркое – конечно, Джилья…

– Сам не пойму, откуда у нее такая власть надо мной! – развел руками Аретино, глядя на Троянду так, словно искал у нее сочувствия. – Я презираю ее, я знаю ей цену, но, как только она начинает бранить меня, я просто сам не свой, так хочу ее. Да какая она Лилия? Ее следовало бы назвать Бардана – Репейник, Спи́на – Колючка! Ты должна понять меня. Джилья больше никогда не одурачит меня, но она такая же часть моей жизни, как… как мои книги, и деньги, и друзья, и этот дом, и аретинки… и как ты, Троянда!

Она почувствовала, что уголки ее губ слабо дрогнули в подобии усмешки. Ну, спасибо: Аретино все же назвал ее частью своей жизни, хоть и в последнюю очередь. Стало быть, он теперь намерен делить себя между лилией и розой? Ее всю так и передернуло, и это не укрылось от глаз Аретино, который был несказанно поражен.

– Я совершенно не обязан был оправдываться перед тобою, – буркнул он. – Мои женщины должны принимать меня таким, какой я есть.

Его женщины!.. Троянда сама не знала, чего было в ее порыве больше: брезгливости или страха, что ее тайна будет открыта, но она снова отпрянула от протянутых рук Аретино.

– Вот как? – проговорил он холодно. – Ты желаешь ссоры? Ты, верно, забыла, что я – свободный человек! Homo libero per la graziadi Dio![29] Я делаю только то, что хочу, но и другим предоставляю право быть свободным. Сегодня ты сама отталкиваешь меня – ну что ж, я не переступлю этого порога, пока ты меня сама не позовешь.

И, не взглянув более на фигуру, скорчившуюся в углу, он вышел так стремительно, что Троянда не успела бы его окликнуть, даже если бы захотела. А может быть, это он не хотел дать ей такой возможности…

Всю ночь до утра Троянда просидела в темноте, потому что Аретино унес подсвечник, но и после, когда рассвело, ей чудилось, будто она пребывает в глухом мраке, словно Пьетро унес с собою весь свет мира.

Как легко и внезапно разрешился мучивший ее вопрос! Вот она и свободна от объятий Пьетро… И помогла ей в этом именно Джилья, у которой Троянда намеревалась просить помощи. Она бы засмеялась над тем, что все в конце концов сложилось точно так, как она хотела. Она бы засмеялась… если бы могла делать хоть что-то еще, а не только бесконечно рыдать. Вот уж воистину: ничего не проси у Бога – он ведь может исполнить твою просьбу!..

Аретино сдержал слово и больше не приходил. Ни разу не появилась и Джилья: может быть, в ней сохранился какой-то стыд?.. Впрочем, Троянда старалась не думать о ней – видимо, из чувства самосохранения. Научиться не думать об Аретино было куда труднее… Троянда ждала с замиранием сердца, иногда думая, что пусть он лучше возненавидит ее потом, после рождения дьяволенка, чем теперь… иногда она готова была бежать к нему, звать его, но в последнее мгновение ноги отказывались слушаться.

Нет, она не судила Пьетро, не винила его. Он всего лишь искусился женщиной, а ее, Троянду, искусил дьявол! Что бы она там ни говорила аббатисе и самой себе, но она не могла забыть острого, всепоглощающего томления, владевшего ею той роковой ночью в монастыре. Тогда она была глупа, неопытна – теперь, став женщиной, она понимала, что хотела инкуба как можно хотеть мужчину… ей было все равно, кто, – и он взял ее, но причинил такую боль, что эта боль и страх возобладали над всеми другими чувствами. Она куда большая грешница, чем Джилья! И должна нести тяжесть своего греха, искупать его. Затворничество, на которое она себя добровольно обрекла, и будет искуплением греха. А простил ли ее Господь или нет, она узнает, взглянув на дитя.

Троянда все решила для себя: с ребенком Аретино она пойдет к своему любимому и будет смиренно умолять его о прощении; если же родится дьяволенок, она задушит его и тут же покончит с собой, потому что это будет означать, что Бог от нее отвернулся и грех самоубийства будет лишь незначительным довеском на весах его кары.

* * *

Теперь мир ее, и прежде замкнутый, сузился еще больше. Все-таки прежде она могла ходить по дворцу, каждый день видеть Пьетро… Теперь к ней являлась лишь пожилая служанка, которая приносила еду, уносила грязную посуду на кухню и белье прачкам. Троянда держала себя так грубо и надменно, как только могла, стараясь уходить в сад, лишь только служанка появлялась, и в конце концов добилась того, чего хотела: добрая женщина гордячку возненавидела и ни на мгновение не задерживалась в ее покоях дольше того времени, какое было нужно, чтобы шваркнуть на стол один поднос и забрать другой. В комнатах все заросло бы грязью, но Троянда старательно убиралась сама. Этому она научилась в монастыре, где монахиням предписывалось содержать свои кельи в сверкающей чистоте, и теперь мытье полов и обметание пыли стали ее главным развлечением, благо вода в фонтане не иссякала. Дом Аретино был построен человеком строгих вкусов, и в нем господствовала симметрия: скажем, в этом саду стояла точно такая же вечно плачущая Ниобея, как в том месте, где Троянда жила до смерти Моллы. Сначала она чувствовала себя неуютно, а потом привыкла к Ниобее и даже разговаривала с ней, когда возилась в крошечном садике. Это было приятным занятием, потому что в эти часы Троянда вспомнила милую, добрую Гликерию, и горькие слезы ее становились тихими и светлыми.

Она бесконечно скучала без книг: у нее оставался только томик романа «Дафнис и Хлоя», роман этот был уже заучен наизусть и порядком надоел. Тогда Троянда нашла себе довольно любопытное занятие: она подбирала в саду птичьи перья, оттачивала их и на полях книжки записывала красно-черным руджейским вином, которое часто приносили ей к обеду, все русские слова, которые ей удавалось вспомнить: запавшие в память с детства, услышанные от Гликерии… Гликерия часто пела, рассказывала сказки – Троянда с изумлением обнаруживала, что помнит очень много! Теперь ее беспокоило, что книжка закончится, не на чем будет писать. К счастью, она нашла завалившееся за кровать роскошное издание Апулея, но, даже не перечитывая, даже не глядя на бесстыдные картинки, начала записывать сказку про девушку Крупеничку, которую захватили в плен татары, и никак не могла она убежать из неволи, но помолилась Богу – и превратилась в гречишное зернышко, которое унесли на Русь странники, там оно проросло, заколосилось, расплодилось… и поныне жива Крупеничка!

Троянде вдруг захотелось гречневой каши с молоком. Да так, что ляг и умри! Но каши взять было негде, и она перетерпела, хоть запах разваренной гречки томил ее не один день. Только тем и спаслась, что занялась записыванием какой-то другой сказки.

Разумеется, азбуки русской Троянда не знала, все записывала на латыни и часто обнаруживала, что ей не хватает букв, чтобы обозначить звуки, которые оживали в памяти. Вот, скажем, ж. Или ы! Слова получались корявыми, уродливыми, но все же это занятие доставляло ей огромное удовольствие.

Да, да! Она научилась даже находить искры удовольствия в той беспросветной тьме уныния, в которой пребывала! Самым большим удовольствием был сон.