А Троянду сожжет на костре Святейшая инквизиция как ведьму, которая сношалась с дьяволом. Кому какое дело, по доброй ли воле или насильно взята была! Вот, налицо доказательство богопротивной связи – значит, в костер обоих, и мать, и отродье!

Но не языки костра казались ей теперь самым страшным. Пьетро! С каким отвращением отринет ее Пьетро!

Троянда сжалась в комок и несколько раз ударилась головой об пол. Сострадание в зеленых глазах Джильи, злорадство в желтых глазах Филумены, ненависть во взоре Пьетро…

Нет!

Она вскинулась, села, прижимая руки к груди и напряженно вглядываясь в стену, как будто там было начертано, как следует Троянде вести себя дальше.

Нет. Никто ничего не должен знать. Пусть она лишится удовольствия увидеть, как засияет Пьетро при известии о ребенке, зато она избавит себя от зрелища ненависти на его лице. Ненависти к ней! Ни Пьетро, ни кто-то другой ничего не должны знать… до самой последней минуты. А вот когда ребенок родится… Если это будет человек, она с восторгом предъявит его Пьетро, и дитя увенчает их любовь. Если же… если же не… человек, тогда Троянда убьет его, чуть только извлечет из недр своего тела, отродье дьявола жить не будет, даже если это будет стоить жизни самой Троянде.

Но об этом она позаботится потом. И потом подумает, как будет рожать в одиночестве, втайне, глуша крики боли. Внезапное воспоминание о Молле заставило ее залиться слезами, но Троянда преодолела их. Слезы уносят силу, а она и так слаба. Слезы – тоже потом. Сейчас пока нужно сделать так, чтобы никто не то что не узнал – даже не заподозрил, что чрево Троянды наполнено новой жизнью! Слава богу, что Пьетро надарил ей столько нарядов. Среди них есть и затейливо бесформенные платья, которые помогут скрыть от любопытных взоров раздавшийся стан.

И тут новое рыдание сотрясло ее до глубины души. Уберечься от взоров! Это полдела. А как уберечься от рук Пьетро? Да он сразу поймет, что произошло, – чудо, что еще не понял!

Значит… Она сидела и тихо плакала, забыв свое разумное решение оставить слезы на потом, ибо они истощают силы. О Пьетро!.. Великолепный, блистательный, сладчайший Пьетро! Как, где взять силы, чтобы отказаться от твоей любви, обидеть тебя отказом и пренебрежением?! Да ведь это все равно, что вырвать сердце из своей груди!

Тихо постанывая, Троянда кое-как вспомнила все, что она когда-нибудь слышала о беременности и ее сроках, и принялась подсчитывать и высчитывать, загибая пальцы и почти не видя их сквозь слезы.

Если Бог попустил осквернение тела своей рабы и она зачала от инкуба, значит, срок у нее – почти пять месяцев. О, тупица! Тупица несчастная! Любая селянка уже поняла бы, что происходит, но только не благочестивая, невинная сестра Дария. Или она верила только в непорочное зачатие, как бы и не предполагая, что от их с Пьетро объятий может родиться не только наслаждение?.. Значит, еще четыре месяца молчать, скрываться, избегать Пьетро? Да нет, это же просто невозможно. Немыслимо!

Вот если бы на время уехать. Или если бы уехал Пьетро…

Троянда засмеялась, но смех тотчас сменился рыданием. Неужели это она думает? Неужели это ее мысли? Она мечтает о разлуке с Пьетро?!

Так она сидела и плакала, то придумывая какие-то нелепости, то приходя от них в отчаяние, пока не поняла: надо или признаться Пьетро и быть готовой к его отвращению, когда он увидит то, что изошло из ее тела, или… или не обойтись без помощи друга.

Друга! Да разве у нее были друзья?!

Троянда едва вновь не впала в истерический припадок, стоило ей представить, как она делится своей бедой с Филуменой или Фиордализой. Луиджи? Ну, нет. Он не способен ничего скрыть от Аретино. Мать Цецилия? Помнится, кто-то говорил, будто она уехала в Рим, какие-то у нее неприятности.

Да ведь Троянда одна на свете. Совсем одна!

И вдруг ей стало легче дышать. Внезапное воспоминание осенило ее подобно благотворному дуновению в душный день. Как это сказала тогда Пьерина?.. «Нет ничего на свете, чего бы я не сделала для нее!»

Джилья еще говорила, что она будет благодарна Троянде всю жизнь. Ну что ж, вот теперь ей и представится случай доказать свою благодарность!

Троянда вскочила и, кое-как сполоснув зареванное лицо, ринулась из комнат. Конечно, это ужасно – все рассказать Пьерине. Но на это придется пойти, ведь та иначе не поймет, почему должна приложить все усилия, чтобы сделать свои приемы еще более заманчивыми для Аретино! Но этого мало. Надо еще что-то придумать…

Троянда бежала через пышные залы, спускалась и поднималась по лестницам, не замечая всегдашней толпы, не замечая презрительных аретинок и озабоченных слуг. И мысли бежали в ее голове, обгоняя одна другую.

Надо сделать так, чтобы Аретино не видел ее эти дни. Что может удержать его на расстоянии? Только болезнь. Скажем, у Троянды какая-то женская болезнь, при которой нельзя совокупляться с мужчиной… Нет. Аретино сделается противно, он потом и не захочет к ней подойти. Лучше какие-нибудь пятна на лице, при которых, скажем, вреден солнечный свет и надо проводить время в затворничестве, полутьме и глубоком покое. Ну, что-то в этом роде. Надо хорошенько придумать, это они сейчас сделают вместе с Джильей. И Троянда попросит ее «ухаживать» за ней – как бы в благодарность. Джилья не откажет. Джилья будет стоять на страже ее одиночества, как дракон на страже принцессы! И она сумеет убедить Пьетро, ведь у них такие хорошие отношения!..

Она добежала до передней комнаты покоев Джильи и уже схватилась за край портьеры, как вдруг ее остановил презрительный голос:

– Как там зовет тебя эта вечно траурная Вероника Гамбарра, «дама Корреджо»? Ох, ох! Божественный синьор Пьетро! А в это время божественный синьор изумляет всю Венецию своими похождениями. Циник ты и развратник, а никакой не divino!

Великий Боже! С кем это говорит Джилья в таком тоне? Неужто с Пьетро?! Да как она осмелилась?! Да он просто убьет ее!..

Троянда от ужаса замерла на пороге, но новый голос ее немного ободрил. Да, это Аретино, но, похоже, он не так уж и сердится.

– Да, я таков! – усмехнулся Пьетро не без самодовольства. – И ни за что не хотел бы измениться. Это, знаешь ли, несравненное искусство – распознавать у каждого самое больное место и безошибочно бить именно в него.

– Ну да, вцепляться зубами, как вцепляется собачонка, – ехидно проронила Джилья. – Да чего еще от тебя ждать? Bottoli – шавки! – так, кажется, назвал великий Данте всех вас, аретинцев?

– Других аретинцев не существует. Я – один! – огрызнулся Пьетро, и по голосу его Троянда поняла, что он закипает.

– Да полно! – бесстрашно усмехнулась Джилья. – Если ты назвался Аретино, это еще ничего не значит. На самом деле ты всего лишь Пьетро Биччи, сын сапожника Луки из Ареццо, а все твои земляки – столь же безродные аретинцы!

– А тебе-то что? Можно подумать, твой род восходит, самое малое, ко времени Крестовых походов! Иногда мне кажется, что жизнь выбрасывает всякий сор в Венецию точно так же, как венецианки выбрасывают все в каналы. Вот и тебя занесло из неизвестно какой ямы! – фыркнул Аретино. – Ну а я… Да, я из тех самых bottoli, «более злобных, чем позволяет им сила», если продолжать цитировать Данте. Но не следует забывать, что среди аретинских шавок появлялись порою и самые настоящие волкодавы, которых природа наградила вполне достаточной силой, задором, злобностью и способностью обидеть.