я бы так смог? Любить настолько сильно, чтобы отрицать смерть? Не думаю. Я эгоист. Скорее всего, я забуду о человеке уже спустя год. Максимум два. Нет никого, кого бы я ждал годы напролет. Я не дед. Я понимаю, что чудеса слишком редки. Лучше принять боль утраты, чем лелеять себя напрасными надеждами.

К тому же, даже если бабушка жива, она могла уйти самостоятельно. Бросить все, перестать пытаться склеить из нас семью и уйти, чтобы пожить для себя. Начать новую жизнь с кем-то, с кем ей будет приятнее и проще. Вот только… Я помню, как дед с бабушкой смотрели друг на друга. Их взгляды, полные всеобъемлющей любви, не могли лгать. Будучи вместе они казались гораздо моложе, как на старой фотографии, что стоит на тумбочке в спальне старика. Там они сидят в обнимку, глядя друг на друга так, словно давно уже стали единым целым, разделив на двоих одну душу.

Каждый раз, рассматривая это фото, я мысленно раскрашиваю его. Высокий мужчина обзаводится льняной шевелюрой и глазами василькового цвета под стать платью хрупкой девушки с каштановыми кудрями. Честно говоря, глядя на этот снимок, кажется, что я их сын. Мать же как-то совсем на них не похожа, как и тетя Агата, ее близняшка.

Покачал головой и перевел взгляд на время, а то стою, уперевшись взглядом в стену, похожий на отключившегося зомби.

Поезд прибудет через двенадцать минут. Это не много. Можно и подождать.

Опустился на скамейку рядом со смутно знакомой девушкой. Она о чем-то весело щебетала, но я не видел ее собеседника. Он сливался для меня в серую массу. Вроде есть, а вроде и нет, как какой-то шум.

Нахмурился. Было в девушке нечто такое, что напрягало меня и заставляло вспоминать, откуда я ее знаю и вообще, почему решил, что мы с ней знакомы? Вот только она никак не хотела поворачиваться ко мне лицом, чтобы развеять сомнения. Избегала взгляда и ускользала.

Где же я ее видел? Где? Видел ли?

Светлые волосы, собранные в пучок, поддерживаемый шпильками и яркими заколками бабочками. Такими большими, бисерными. Они еще очень нравятся моим одноклассницам и девочкам во дворе. Простое бежевое платьице, куча цветных браслетов и нелепые босоножки на платформе.

Кого она мне напоминает?

Кого-то, кого я вижу довольно часто, чтобы образ отпечатался в подсознании, но не настолько, чтобы я думал об этом человеке, узнавал его голос, какие-то движения. Ведь если с кем-то имеешь довольно близкие отношения, то вскоре начинаешь отмечать какие-то особые жесты, слова, да даже звук шагов.

Ширх. Вздрогнул, отвлекся.

Раздался шум, словно некто царапал стены тоннеля. Причмокивание. Лязг зубов. Невнятный крик, переходящий в нечеловеческий вой. Так и должно быть? Так ведь всегда? Затем загорелся свет и к платформе приблизился поезд. Совершенно обычный, привычный и, кажется, мой.

Но я не поднялся.

Поезд остановился и распахнул двери. Его бока были отмечены желтыми полосами, которые, казалось, маскируют раны. Глупо как-то. Но мне виделось, как поезд дышит, как пытается прийти в норму, как его передергивает от боли. И это представлялось совершенно естественным, словно было бы непонятнее, будь он простой техникой.

В вагонах уже сидели люди. Смотрели перед собой, как куклы, расставленные малышом для очередной игры.

Кто-то молился. Громко и сбивчиво.

Я пробежался глазами по лицам, но никто не открывал рта. На каждом застыла маска безучастности. Глаза казались пустыми, если не слепыми. Подернутыми какой-то пеленой.

Кровь стекает вниз, туда, где сливается в бурлящую реку. В ней плавают вместо рыб человеческие глаза.

Я слышал разные голоса, они сливались в сплошной гул, уходящий на второй план. Он мерк на фоне одуряющего страха, волнами расползающегося от дверей. Становившегося чем-то материальным, видимым настолько, чтобы принять обличье жгутообразных щупалец, сотканных из плотного дыма. Они тянулись к людям, ласкали их, забираясь под одежду, заставляя поежиться от внезапного холода и чувства тревоги.

В вагоне были те, кто боялся до дрожи и потери рассудка. Боялся так сильно, что не мог встать и спасти себя. И этот некто наверняка отчаянно молил единственного, в кого верил – Бога.

Странно, что в человеке после эпохи атеизма осталась какая-то вера, ведь ее отсутствие было поводом для гордости. В прочем люди часто восхваляют то, что не является ни достижением, ни просто чем-то хорошим. И они совершенно не понимают, что модно лишь то, что кому-то выгодно.

Но почему он молил о спасении? От чего его нужно огородить?

– Живущий под кровом Всевышнего под сенью Всемогущего покоится, говорит Господу: «прибежище мое и защита моя, Бог мой, на Которого я уповаю!».

От кого?

Черт…

Как же кружится голова. До тошноты.

– Не убоишься ужасов в ночи, стрелы, летящей днем, язвы, ходящей во мраке, заразы, опустошающей в полдень…

Такая же фраза была и в некоторых дневниках деда. Не убоишься ужасов…

Но ведь смотрящий в бездну уже обречен!

Немая фраза разбивается сотней осколков. Ранит до крови.

Я обхватил голову руками и вздрогнул. Волосы. Они были длиннее, чем с утра. Я обычно стригусь очень коротко, а тут явно повышенная лохматость. И когда я успел себя запустить? Длинные, волнистые слегка мокрые волосы.

Пока я морщился и вспоминал, девушка прекратила болтать и легко, словно танцующе, поднялась. Встрепыхнулась пичужкой, поправила неловко задравшееся платье и направилась к одному из вагонов. Ее шаг срывался на озорные прыжки. Пожалуй, она бы уместнее смотрелась где-нибудь на детской площадке, играющей в классики, чем здесь.

Забавная девочка-подросток. Вот только фигура взрослая. Нет той угловатости, что свойственна начинающим оперяться деткам. Все линии плавные, округлые.

Но она не обращала ни на кого внимания, поступая так, как считает нужным. Так, как свойственно детям, с их непосредственностью и открытостью.

Из пучка выбилась пара прядей. Длинные. Они явно не могли так растрепаться.

Это неправильно.

Но как же красиво! Эта ее живость очаровывает и заставляет чувствовать себя каким-то настоящим что ли?

Девушка застыла, будто у механической куклы кончился запал, и повернулась ко мне, прикусив губу. С нее тут же слетело все озорство, сделав ее такой же искусственной, как и все вокруг. Красивой статуей, созданной только для любования. Как те, что стоят на станции Площадь Революции, натертые до блеска просящими исполнения своих желаний. К ней хочется прикоснуться, хочется узнать на самом ли деле она из железа.

Миг и девушка взяла себя в руки, вновь став прежней, озорной и улыбчивой, как маленький котенок.

– Эм… Верочка? – ахнул я. Этого