«Может, я проклята? – думаю я, плетясь по улице. – Может, счастье всегда бежало от меня просто потому, что я никогда его не знала?» Да нет же, я была счастлива в первые годы замужества. Мы жили в Мэдисоне с Брайаном и девочками, его дом стал моим. Я обожала его мать. Наконец-то у меня появилась семья, о которой я мечтала. Но она распалась.

Поравнявшись с домиком, где когда-то жила, я, сама не понимая зачем, сворачиваю на тропинку к крыльцу. Нажимаю на звонок и жду. Сердце вот-вот выпрыгнет из груди. Звоню еще раз. Потом открываю сетчатую раму и поворачиваю ручку двери.

– Папа? – мягко окликаю я, входя.

В нос сразу же ударяет запах лежалого табака, всегда внушавший мне отвращение. В крошечной гостиной тесно и темно. Как и следовало ожидать, коричневое кресло стоит перед телевизором, а трубка лежит рядом с пультом на столике.

– Папа? – повторяю я, хотя понимаю, что дома его нет.

У входа по-прежнему висит старое деревянное распятие, а возле него – вышивка бабушки Луизы в рамке. Семья… Эти люди могут тебя отпустить, но только физически.

На противоположной стене я замечаю что-то яркое, очень непохожее на остальные выцветшие украшения комнаты. Подхожу ближе, чувствуя участившееся сердцебиение. Это петушок, написанный акриловыми красками: голова повернута, перышки расправлены. Что-то сдавливает мне горло, когда я дотрагиваюсь до собственной подписи, нацарапанной в углу. А вон там, на полке, еще один мой рисунок – слоник (когда-то я ужасно увлекалась слонами). У меня на глазах выступают слезы: отец хранит мои работы. Причем в рамочках.

Вздрагиваю от шума открываемой двери и, резко обернувшись, сталкиваюсь с ним лицом к лицу. Кажется, будто он заполнил собой все пространство комнаты.

– Что ты здесь делаешь?

– Я… шла мимо. Решила зайти, а тебя нет.

Трясущимися руками возвращаю картинку на полку.

– Слыхал, ты всех расспрашиваешь о Кристен. Продолжай в том же духе, и люди решат, что ты совсем спятила.

Я начинаю обороняться:

– Мне… мне письмо пришло. С одним из маминых афоризмов. В нем говорится, что я должна вернуться к своему прошлому. Я подумала, это Кристен хочет, чтобы я сюда приехала и…

– Вернуться к прошлому? – переспрашивает отец, прерывая меня. – А при чем тут беготня по острову с расспросами о мертвой дочери?

Эти слова поражают, как удар кувалдой.

– Я думала, она хочет заманить меня сюда.

Отец фыркает (это его излюбленный способ демонстрации своего отношения ко мне):

– Если бы Кристен была на острове, я бы знал. Ее здесь нет. Она ехала на поезде, который сошел с рельсов.

Слезы обжигают мне глаза, но я не хочу, чтобы отец видел меня плачущей.

– Ее не было в том поезде.

– Перестань жить фантазиями, слышишь? Это вечная твоя проблема. Ты потеряла одного ребенка, а не обоих. У тебя есть другая дочь, которая жива и которой ты нужна.

Я так сжимаю кулаки, что ногти впиваются в ладони.

– Пожалуй, я пойду.

– Только ответь мне ради бога, – говорит отец, – когда это прекратится?

Совершенно неготовая к такому вопросу, я снова чувствую себя глупой растерянной девочкой, у которой живот крутит от волнения. Взгляд падает на мою картинку. Чтобы сменить тему, я говорю:

– Мои работы… Поверить не могу, что ты вставил их в рамочки.

– Это не я. Это твоя сестра.

– Ясно, – говорю я и быстро отворачиваюсь, чтобы он не видел моего лица.

Сетчатая дверь захлопывается за моей спиной, как будто хочет оставить за собой последнее слово. Вторая встреча с отцом, и я во второй раз эмоционально разбита. Размашисто шагаю, стараясь стряхнуть с себя обиду и унижение.

Через полчаса оказываюсь на перекрестке. Шея вспотела, во рту пересохло. На деревянном указателе читаю надпись: «Сосновый мыс: 1 миля». Грудь сжимается. Надо поворачивать. Мне известно, что там, впереди. Но я, как мазохистка, иду дальше.

Еще через двадцать мучительных минут стою на северной оконечности острова. Может, я для того и приехала, чтобы попасть сюда, на Сосновый мыс? С пустой дороги я сворачиваю в лесок и иду по тропинке, которая пересекает его насквозь. «Стой, – говорю я себе, – дальше нельзя», – но продолжаю продираться сквозь кустарник, пока не выхожу к проливу, частично скованному льдом. Это место маминого последнего вздоха.

Мудрый путешественник сначала обдумывает итоги прошлой экспедиции и только потом прокладывает новый маршрут… Но нет, мудрой я себя не чувствую. Зажмуриваюсь под шквалом воспоминаний. Вот я прихожу из школы в пустой дом. Маленькая Кейт плачет, мокрая, в своей кроватке. По ступеням крыльца грохочут отцовские шаги. Небо пепельно-серое.

В глазах отца паника. Он обыскивает дом, как будто играет в прятки на большие деньги. Соседи и друзья прочесывают остров. Миссис Макниз сообщает новость: Тесс Францель пошла через пролив от Соснового мыса. А потом пустота. День за днем сплошная пустота.

Осторожно ступаю на лед. Он кажется твердым, ведь здесь тенисто, но моя нога проваливается, и я зачерпываю воду ботинком. Было ли маме страшно? Или она не понимала, какой опасности себя подвергает, и смотрела вперед с надеждой, думая, что благополучно пересечет пролив и вернется? Я всегда хотела знать, в какое время это произошло. С утра, как только я отправилась в школу? Хотела ли мама вернуться к моему приходу домой или собиралась побыть на материке подольше, зайти, может быть, в бакалейный магазин? Вероятно, она думала рассказать нам о своем путешествии вечером, когда мы будем уплетать жареную курочку с картофельным пюре.

За моей спиной трещит ветка. Оборачиваюсь и оглядываю лес. Нервы на пределе. Никого не видно. Заросли кустарника неподвижны. Набрав побольше воздуха, делаю еще несколько шагов. Умерла ли мама сразу, как только ледяная вода попала в легкие, или она боролась, царапала и колотила прозрачную корку, силясь вырваться на поверхность? Обхватываю себя обеими руками: ко мне вернулась та боль, которая пронзила меня, когда нашли мамино тело. Это произошло через шесть дней, в нескольких сотнях метров отсюда. Вместо сердца в груди образовалась зияющая дыра, которую никто и ничто не может заполнить.

Сгибаюсь и, обхватив себя за колени, рыдаю: «Я любила тебя! Мама, я так тебя любила!» Выпрямившись, смотрю на небо. Облака кружатся, и от их беспокойного движения мне становится дурно.

– Черт подери! Как вы могли забрать ее у меня?! Она была мне нужна! Вы крадете всех, кого я люблю! – восклицаю я.

И где-то в отдаленных закоулках ума возникает вопрос: кого же, собственно, я проклинаю? Богов моего отца?

Первое, что Энни видит, проснувшись в понедельник утром, – пара огромных карих глаз за толстыми линзами.

– Олив! – восклицает она, вскакивая.