– А здесь опочивальня Олив.

Энни заглядывает в комнату с бледно-розовыми стенами. На окнах шторы, тоже розовые, в черный горошек. На прикроватной тумбочке фотография красивой брюнетки, сидящей в плетеном кресле с малышкой на руках. Это, наверное, мама Олив. Энни хочет переступить порог, но девочка забегает вперед и обеими руками со свистом захлопывает дверь прямо у нее перед носом:

– Не входи!

– Олив! – Том снова открывает дверь. – Осторожнее! Ты чуть не ударила Энни по лицу!

Энни приходит ему на помощь:

– Хорошо, Олив. Будем играть в моей комнате. Покажешь мне ее?

Девочка упрямо скрещивает руки на груди:

– Это не твоя комната. Ты не наша семья.

– Хватит, Олив! – произносит Том твердо и подводит Энни к последней двери слева.

Комната выкрашена в приятный оттенок желтого. На двуспальной кровати поверх белого пухового одеяла навалена гора белых и голубых подушек. Двустворчатая стеклянная дверь ведет на крошечный балкончик.

– Как красиво! – говорит Энни и, подойдя к старому комоду, на котором стоит ваза с веселыми цветами, дотрагивается до золотистых лепестков. – Подсолнухи! Мои любимые! Моя сестра обожала орхидеи, но им не всегда можно доверять. А вот подсолнухи – надежные, верные цветы, правда?

– Ты странная, – говорит Олив, сощурившись.

Отец открывает рот, чтобы одернуть ее, но Энни начинает смеяться. Через несколько секунд смеется уже и он. Девочка быстро переводит взгляд с отца на няню и обратно. Энни готова поклясться, что маленькая негодница сдерживает улыбку.

Утро воскресенья. Проснувшись, беру с тумбочки телефон. От «чуда» ничего. Зато прислал эсэмэску Джон Слоун – старый друг, с которым я встретилась в «Смоковнице и оливе» в день крушения поезда: «Думаю о тебе. Как ты? Держишься?»

Удалив это сообщение, набираю номер Кристен и слушаю ее голос:

– Привет, это Кристен. Оставьте сообщение.

– Привет, Кристен, позвони мне.

В ответ раздается знакомое:

– Память автоответчика переполнена.

Надеясь, что Кейт меня не услышит, я шепчу:

– Сегодня лечу домой. Вот бы приехать – а ты уже там, ждешь меня…

Волоча за собой по полу пояс распахнутого халата, босиком шлепаю на кухню. Возле раковины стоит кружка с надписью «Просыпайся и смотри сны наяву!». Кейт мечтательница, и Энни тоже. Побеждают ли когда-нибудь такие, как они? Или жизнь – полная задница, где мечтам не место? На разделочном столике записка:

Ушла в церковь. Оттуда – на работу. Вернусь через пару часов. Самое позднее – к двенадцати. Пей кофе, ешь булочки с корицей. Или приходи завтракать к нам. Целую.

Только сейчас я замечаю на столешнице форму из фольги, заполненную выпечкой. Кейт – управляющая кафе, а это значит, что на ее кухне не переводятся фирменные плюшки. Сто лет их не ела! Наклоняюсь, вдыхаю аромат, и у меня начинают течь слюнки, но, взяв себя в руки, просто наливаю себе черного кофе.

Небо за окном свинцовое. От него, как шелковые нити, тянутся на землю струи дождя. Островки снега тают на глазах. На ветке дерева, как канатоходец, балансирует белочка. Хочет добыть семена из кормушки, которую Кейт повесила для птиц. Я улыбаюсь: мама тоже любила птичек.

Вдруг удивительно ясно вспоминаю одну картину из далекого прошлого. Зима. Мы в нашем доме в Милуоки. Кейт еще младенец. Она кричит, и даже я понимаю, что ей хочется есть. Говорю об этом маме, но она меня как будто не слышит. Она снова и снова повторяет: «Мать должна кормить своих деток», но вместо того, чтобы заняться Кейти, берет в кладовке мешочек с зерном и выходит из дома в халате и тапочках. Мне страшно. В ее взгляде есть что-то такое, отчего по коже пробегает холодок. Из окна я вижу, как она все сыплет и сыплет зерно: оно уже вываливается из кормушки, образуя холмик на земле. Вернувшись наконец домой, мама слышит пронзительный плач Кейти и морщится. Я протягиваю ей бутылочку, которую сама подогрела, а она уходит в свою комнату и закрывает дверь.

Отворачиваюсь от окна с таким чувством, будто у меня в сердце дыра – на том самом месте, где раньше была мама. До сих пор я не помнила этого эпизода, и теперь не могу понять, почему моя мать так странно себя повела. Обычно она была веселой, жизнелюбивой… Может, этот остров свел меня с ума? Нет, тот случай, который я вспомнила, произошел еще в Милуоки, до переезда на Макино.

Стою у столешницы с ноутбуком, кофе и половиной булочки. Чтобы отвлечься от неприятного воспоминания, открываю почту. Затаив дыхание, ищу в папке входящих ответ на то письмо, которое вчера отправила «чуду». Ответа нет. Есть свежая сводка от Картера:

Эксклюзивный листинг – это исключительное право брокера заниматься продажей всего жилого комплекса, то есть в данном случае шестнадцати дорогостоящих объектов. Быстро подсчитываю комиссионные, которые Эмили сможет получить. Тогда она вырвется вперед, и мне ее уже не догнать. Но сегодня это меня не беспокоит. Удаляю сообщение, предварительно переслав его Альтоиду.

А вот письмо от Томаса Барретта, полученное два часа назад. Да! Работодатель Энни ответил.

«Слава богу!» – вздыхаю я.

Я улыбаюсь, моя тревога начинает ослабевать.

Энни? Моя девочка, которая отказалась от гранта на обучение в Висконсинском университете, потому что не хотела уезжать далеко от дома? И которая уговаривала Кристен составить ей компанию, даже когда ходила по самым пустяковым делам? Меня снова охватывает стыд. Оказывается, я совсем не знала своих дочерей.