с ним? Да к сорока годам Зельц будет не полковником, он будет генералом или министром. Министром – предпочтительнее. И то, что он не попал на фронт, ему не помешает в карьере. Ох уж эти фронтовики, бывшие однокурсники, умники, тупицы, асоциальные типы и просто идиоты. Где вы сейчас все? Месите украинскую грязь где-то под Одессой. А плюс ко всему, у Зельца душа. Шнайдер никогда не поймет, что такое – жить, быть, чувствовать так сильно, так страстно, так больно. И безумное одиночество, от которого нельзя избавиться, но которое можно хоть немного, хоть чуточку, облегчить. Нужен только тот, кто поймет нежную душу Зельца. И может быть, что это – Кэт.

– Весна идет, – сказал Зельц. – Как на картинах импрессионистов – весна в дороге, кувшинки расцветают.

– Весной хорошо, – подтвердила Кэт.

– Я, когда был маленький, сочинил стихи про весну. Про птиц, которые летят, летят из голодной Африки, и мечтают, мечтают наесться, наконец, и напиться, и спрятаться от хищных львов. Почему-то в детстве мне казалось, что львы едят птиц.

– А потом что, бросил писать стихи?

– Я на работе пишу по двадцать страниц в день, после работы карандаш в руки не взять.

– Что же ты делаешь тогда? – насмешливо спросила Кэт.

– Я? Читаю, думаю. Работаю, – сказал Зельц. – А ты?

– А я всегда работаю, – сказала Кэт. – Не на работе – так дома убираюсь, глажу, прибираюсь. Вам, мужикам, это не понять.

– Сейчас же ты не работаешь?

– Ты хочешь, чтобы я при тебе уборку продолжала?

– Нет, нет, – замахал руками Зельц. – Кстати, я же говорил, тебе помочь чем-нибудь?

– Котелок можешь оттереть? – попросила Кэт. – Я тут котелок нашла, он весь в какой-то копоти. Справишься?

– Как-то… – неуверенно сказал Зельц.

– Еще скажи, что это женская работа, – поглядела на него укоризненно Кэт.

– Да нет.

– Тогда давай. Он там у меня, в раковине стоит.

Спустя пару минут Зельц ожесточенно тер котелок, пытаясь представить, где можно было так изгваздать это чугунное чудо.

– Может, в нем сокровища хранили? – предположил он. – Лично Али-баба закопал его с тремя сотнями золотых динаров.

– Ага, и с тысячей разбойников в придачу, – Кэт протирала плиту.

– А может, это личный котелок капитана «Титаника»? Он пошел на дно вместе со своим хозяином, и через тридцать лет волны вынесли его на берег как напоминание о трагедии.

Кэт хмыкнула.

– Впрочем, нет. Это котелок библиотекаря из Александрийской библиотеки. Когда арабы взяли город, библиотекарь свалил в него самые ценные пергаменты и ринулся бежать. Всюду бушевал огонь, стрелы летали, как галки, отовсюду слышался крик, стоны, лязг мечей, лишь храбрый библиотекарь с котелком в руках прорывался сквозь пожар, прижимая к сердцу заветные рукописи. И только у выхода из храма знаний стрела – вжик – попала ему под лопатку, прямо в сердце.

– Ты сценарии для кино не пробовал писать? – спросил Кэт. – Очень похоже на ту голливудскую чушь, которую крутили до войны.

– У меня много талантов, – сказал скромно Зельц.

Кэт усмехнулась.

– Ты поэтому такой трусливый? – спросила она. – Боишься, что таланты не реализуешь?

Этого Зельц не ожидал.

– Кто тебе сказал, что я трус? – спросил он резко.

– А разве нет? Если ты такой смельчак, почему ты не на фронте?

– А что там делать? Это бессмысленно, – сказал Зельц. – Дадут мне взвод, двадцать солдат, которые меня ненавидят еще больше, чем русских, начальство на передовой сроду не показывается и все время орет и грозит трибуналом, а еще особый отдел интересуется, достаточно ли ты предан идеям нацизма. Я ради этих сволочей умирать не собираюсь.

– Я же говорила – трус, – сказала Кэт.

– Нет, не трус! – крикнул Зельц.

– Если ты такой герой, хоть страничку из речи Гитлера принеси тогда.

– Ага, а это уже измена Родине. Тут даже лагерями не отделаешься, сначала будут пытать, потом расстреляют.

– Слушай, старичок, сколько тебе лет? – сказа Кэт. – Ты так боишься умереть, словно ты уже на пенсии!

– А как надо? – спросил запальчиво Зельц. – Как Шнайдер?

– Как Шнайдер ты точно не сможешь, – сказала Кэт. – Он вообще ничего не боится: уже сколько лет каждый день его могут расстрелять, а он спокойный, умный и сосредоточенный. Да ладно Шнайдер, ты даже как я не можешь, хоть я и баба.

– Я смотрю, у тебя с шефом сложились отношения, – усмехнулся Зельц.

– Шнайдер – гений, а ты глупый трусливый мальчишка, – сказала устало Кэт. – Ладно, заканчивай работать, давай чай пить.

Зельц бросил котелок и пошел в гостиную. Больше про трусость не говорили, обсуждали сначала еду, потом школу, потом музыку.

– Самое страшное – это вот что, – сказал Зельц, – Вот представь себе: ты растешь, живешь, покрываешься понемножку броней из своих представлений о том, как надо жить, выстраиваешь картину мира, все впечатления проходят через нее отфильтрованные, сильно тебя не задевают, подтверждают, что все ты правильно думаешь, и ты ситуацию вокруг контролируешь, а тут вдруг бам – бам концерт Паганини, и все твои представления порушены, и Паганини бьет напрямую в мозг.

– А, я поняла. У меня такое на митингах бывает, – сказала Кэт.

– Наверное, на митингах тоже, – кивнул Зельц. – Вот в живописи такого не бывает, и в литературе – тоже. А в тут – просто напрямую законтачивает твой мозг и ты ничего не можешь сделать, только получаешь чистое, без всяких примесей, наслаждение. И теряешь волю.

– Точно как на митинге, – подтвердила Кэт. – Особенно, если там кричать.

– Не знаю, меня митинги никогда не возбуждали, – сказал Зельц. – Это, наверное, только на женщин действует. Их там, – Зельц сделал непонятный жест рукой, – возбуждает.

– Пошлый ты все-таки, – вздохнула Кэт.

Зельц почувствовал, что у него запылали уши, потом щеки, потом все лицо. Очень захотелось встать и уйти, громко хлопнув дверью на прощание. Потому что – ну что такое, сидел тихо-мирно, разговаривали – и вдруг, как по лицу отхлестали, надавали размашистых пощечин. И горько, и стыдно, и обидно, и непонятно: «За что?»

– Ты это серьезно? – спросил он, наконец.

– Да ладно, не обижайся. Я уже привыкла. Это в Советском Союзе нравы другие, а здесь-то все проще.

– А какие у вас там нравы?

– Там любовь, – сказала Кэт. – Там герои, там люди делают важные и нужные дела, а потом, наедине, – Кэт мечтательно завела глаза. – Впрочем, какая разница, – оборвала она себя.

– Да ты сама не знаешь, – сказал Зельц, – что там герой наедине скажет.

– Знаешь, если будет настоящий герой – я уверена, он найдет, что сказать.

– Ага, возьмет одной рукой твою руку, а другой рукой покажет панораму Москвы и скажет проникновенным тоном: «Кэт, ты видишь,