новых солдат рейха! Понятно? Каждый человек обязан принести себя в жертву победе, мы должны все бросить на алтарь победы. А вы позорите! Сучки драные! Где ваша женская гордость?! Посмотрите на себя в зеркало, размалеванные жабы! Вон отсюда! Немедленно вон, чтобы я вас больше не видел!

Фройляйн быстро исчезли, бормоча под нос что-то злобное.

– Пора и нам, – сказал Шнайдер. – Довезти тебя до дома, дружище?

– Да, если можно, – кивнул Зельц.

– Можно, конечно.

В машине Шнайдер перешел на пьяный задушевный тон:

– Ты знаешь, я ведь тоже этих баб ненавижу! – сказал он. – Я даже больше тебе скажу: я все тут ненавижу! Этот воздух, это небо, этот асфальт… тут даже травы нет! Вы, немцы, страшно далеко от природы, понимаешь, о чем я?

Зельц молчал.

– Нет, ты меня осуждаешь, я вижу. Ты думаешь, что я говорю что-то не то. А ничего поделаешь: придется слушать.

Зельц молчал.

– Да, да, да. Вот это все – вот эта профессия, вот эти бабы, вот это вранье постоянное – ты что думаешь, что я ради вот этого всего родился и вырос? Что я вот об этом мечтал? В детстве я мечтал об этом? Не мечтал. А знаешь почему? Потому что это – говно, а не жизнь. Знал бы ты, сколько я потерял за время жизни здесь, да, потерял, и мысль об этом, как стрела, навсегда застрянет в моей груди, медным наконечником в сердце, серебряным оперением наружу. Но у тебя жизнь тоже говно. Ты это понимаешь? Ты понимаешь? Понимаешь, я спрашиваю?

Зельц кивнул. Он чувствовал себя совершенно разбитым. Во рту стоял мерзкий вкус рвоты, и не было сил даже поднять руки, чтобы заткнуть уши.

– Ты знаешь, что Гитлер – великий злодей. О нем напишут во всех учебниках. А что напишут о тебе? В лучшем случае – упомянут в примечаниях к книге "Застольные речи Гитлера". Подумай об этом. Стоит ли гробить свою жизнь на подонка, если потом о тебе ни сказок не расскажут, ни песен не споют.

Зельц помотал головой: сил возражать не было

– Ладно, дружище, отдыхай, – сказал Шнайдер. – Утро вечера мудренее.

–

Дома Зельц, не раздеваясь, упал плашмя на диван и закрыл глаза. И тут же явился ему чистый образ Кэт.

– Ты пришла, – улыбнулся Зельц. – Прости меня, Кэт. Твой Шнайдер убивает меня. Он говорит правду, я знаю: моя жизнь бессмысленна и глупа. Я знаю это, но зачем мне это говорить? – Зельцу стало так жаль себя, что он горько, со всхлипами, зарыдал. – У меня ничего нет! Ничего! Почему я не стал поэтом? Не знаю. И я родителей своих ненавижу и презираю. Где вера в то, что люди – хорошие? Я больше не вижу людей. Вокруг меня только потные самоуверенные хари, уверенные, что они лучше всех на свете. А я вот думаю, что что-то не так. И еще я ненавижу свою работу, хотя за улыбку Гитлера я был готов вчера я был готов выпрыгнуть из окна. А моя честь потеряна мной не единожды, и даже не трижды. Вранье, трусость, жадность – вот все, что осталось мне. И сегодня эти гнусные бабы… Ах, Кэт, как все беспросветно…

Зельц заплакал еще горче от жалости к самому себе, от ненависти к Шнайдеру, Гитлеру и другим, сделавшим его жизнь такой невыносимой.

– Простите меня, Кэт, – сказал он устало, – мне так жаль, так жаль…

Вербовка генерала Бека

– Мама, роди меня обратно.

– Что? – спросила фрау Бауэр.

– О, Господи, – прошептал Шнайдер, не открывая глаз.

Есть в жизни моменты, когда лучше всего остаться одному: чтение интересной книги, посещение туалета и похмельное страдание. Вот так проснешься рано утром после мощной попойки, увидишь рядом с собой жену и думаешь: «Господи, ну зачем ты здесь?»

Похмелье Шнайдера достигало семи баллов по шкале Рихтера. Болела голова, поджелудочная, во рту стоял мерзостный вкус половой тряпки. Похоже, потихоньку возраст брал свое. Это в молодости даже по утрам можно выглядеть хорошо. А после тридцати человеку сначала надо сходить в душ, причесаться, почистить зубы, переодеться – и вот тогда он приобретает более-менее приличный вид.

– С вами все в порядке? – раздался голос фрау Бауэр. – Вы не опоздаете на работу?

Шнайдер чуть не застонал при мысли о работе. Ему стало себя очень жалко, он чувствовал себя больным и старым. «Где ты, молодость?» – подумал он.

– Хотите кофе? – спросила фрау Бауэр.

– Угу, – сказал Шнайдер.

Он услышал, как она ушла на кухню, и ему стало легче.

«Минуту, – подумал он про себя. – Одну минуту. И потом встану. Я встану. Я обязательно встану».

Сверхчеловек не знает слабостей, и, собрав волю в кулак, невероятным усилием Шнайдер поднялся с кровати и побрел, почти не шатаясь, в ванную. Через двадцать минут он снова был в форме, в парадной форме полковника СС, готовый к трудовым подвигам во славу Рейха.

Он вошел на кухню и сел за стол. Тут же фрау Бауэр подала ему кружку горячего кофе и булочку.

– Благодарю вас, – сказал Шнайдер.

Фрау Бауэр налила себе тоже кружку кофе и села напротив полковника. Лицо ее было спокойно, как теплое молоко. Завтрак прошел молча. У Шнайдера появилась надежда, что ему не придется объяснять, где он был вчерашним вечером.

«Она умная, – подумал он. – Она все понимает. Понимает, что я не по своей воле устраиваю такие загулы. Это моя работа. С каким удовольствием я бы остался вчера дома, ел вареные овощи и беседовал ней про Гете и Шиллера или обсуждал идиота-мясника с первого этажа. А вместо этого пришлось переться в этот ужасный кабак», – Шнайдер поморщился, вспоминая вчерашний вечер.

– Я спала, когда вы пришли, – сказала фрау Бауэр. – Могу я спросить сейчас, почему от вас пахнет женскими духами?

Шнайдер чуть не поперхнулся кофе. Он вдруг понял, что несколько переоценил толерантность своей любовницы.

– Дорогая, – начал он осторожно, – вы понимаете, что по роду службы…

– Так я и думала, – вздохнула фрау Бауэр. – Я так и знала, что вы начнете прикрываться своей работой! Нет, ничего не хочу слушать. Просто учтите – это не должно повториться! Я не спрашиваю вас, как вы жили до меня, но пока вы со мной, ведите себя подобающим образом. Мне жаль, что я должна вам это объяснять, мне казалось, вы взрослый человек и сами понимаете, что такое – приличное поведение!

– Но защита Рейха…

– Чтобы защищать Рейх, не обязательно приходить домой в кителе, испачканном губной помадой, – фрау Бауэр встала. – И пожалуйста, ничего не