Я переживала в своих лучших традициях: читая вечные нотации Лёхе о том, почему нельзя нарушать правила. Наверное, я была ужасной занудой, но отчего-то он терпел, лишь временами пожимая плечами и твердя из раза в раз: “Альбинатор, ты просто не понимаешь главного...”. Может быть, и не понимала, но и мириться с его прогулами было невыносимо, поэтому к решению проблемы я подошла чисто рационально. Взвесив все за и против, разработала самый настоящий план Барбаросса, согласно которому в один из дней, после того как Лёшка пустился на поиски очередных заработков, я пришла домой заплаканная. Для этого пришлось рвать любимый справочник по матанализу, ибо реветь просто так я не умела, у меня вообще с открытым проявлением эмоций всё сложно. Так вот, проревшись вдоволь (благо, что родителей не было дома), я поскреблась в соседскую дверь и попросила Катю позвать брата.

Сцена вышла эпическая. Вся такая несчастная я (клянусь, я после этой истории года два врать не могла, воображая, что у меня, как у Пиноккио, сейчас нос вырастет) целых полчаса страдала Орлову на тему, что когда его нет в школе, меня обижают все кому не лень. Что, кстати, являлось подлой ложью. Одноклассникам по большей части было на меня пофиг, кроме тех моментов, когда требовалось списать, а поскольку таких моментов было предостаточно, то и трогать меня кому-либо было невыгодно.

Не уверена, что двенадцатилетний Алексей Игоревич мне поверил, скорее, уж просто оценил все мои усилия, затраченные на сей цирк, но в школу ходить стал. Ну а потонуть в двойках я не дала ему на чистом энтузиазме, нудя и страдая, что не знать такие элементарные вещи, как школьная программа, как минимум стыдно. Вот и пришлось другу хоть иногда, но учиться, дабы не сойти с ума от моего усердия.

В общем, постепенно наша жизнь относительно наладилась, и до девятого класса мы прожили вполне мирно, пока Вознесенского Бориса Игнатьевича, то бишь моего родителя, не посетила гениальная идея отдать меня в лучшую гимназию нашего города.

Тут стоит сказать пару слов о том, что же происходило у нас дома. Кризис, дефолт и прочие прелести того периода не обошли стороной и нас, а если вспомнить, кем были мои родители, то и вовсе становится непонятно, как мы выжили. Отечественная наука не просто умирала, она загибалась в страшнейших муках. Финансирование науки было практически прекращено, цены резко росли вверх, и зарплата учёных опустилась ниже уровня выживания. Закрывались НИИ, кафедры, научные журналы, полностью сворачивалась исследовательская деятельность: годы чужих трудов оказались просто никому не нужны. Началась повальная “утечка” кадров за рубеж, либо же массовая смена рода деятельности на более прибыльную. Это всё больно ударило по папе, который, по сути, жизнь посвятил служению отечественной математике. Буквально за считанные месяцы он превратился в старика, державшегося только на голимом упрямстве и мысли о том, что ему ещё семью кормить надо. Но, несмотря на все потрясения, из страны уезжать он отказался, хотя я точно знаю, что его звали и во Францию, и в штаты. Но отец был человек старой формации, всё ещё веривший в привитые Союзом идеалы, и мы остались.

Правда, к чести обоих родителей, они смогли перестроиться под новую реальность, постоянно ища выходы и не ропща. Спасали многочисленные связи. Отец крутился как белка в колесе, наступив гордости и принципам на горло. Он писал на заказ диссертации и дипломы (подумайте только - иметь работу, написанную самим Вознесенским), продавал свои статьи иностранным изданиям — знаю, что многие “находчивые” коллеги публиковали его работы под своими именами — брался за любое количество лекций, много консультировал… в общем, растрачивал свои мозги направо и налево. Но всё же это приносило свои плоды — мы продолжали держаться на плаву.

Если помните, то у моей мамы была самая “востребованная” специальность для того времени — искусствовед. В общем, и матушке пришлось подстраиваться. Она тоже хваталась за любую работу — няня, уборщица, мойщица посуды… И всё те же вечные дипломы и курсовые.

Говоря на чистоту, во многом интеллигенция того времени была опущена до уровня прислуги. Но родители с честью вышли из всего этого, не забывая оставаться людьми.

Иногда, глядя на родителей, уставших и как-то неожиданно постаревших, мне начинало казаться, что я прекрасно понимаю Орлова, находившегося в вечном поиске денег.

Со временем стало легче. Не особо, но относительно. Отцу стали платить какие-то деньги в университете, а мамина подруга пристроила её куда-то экспертом. В общем, стало… терпимо. И вот тогда мои родители, насмотревшиеся на современную молодёжь, которая из года в год демонстрировала падение уровня отечественного образования, решили, что меня надо спасать. Папа по каким-то своим многочисленным каналам договорился, чтобы меня в девятом классе зачислили в самую сильную гимназию города.

Переход дался мне тяжело. Во-первых, это означало смену привычной среды обитания, а у меня, как известно, с адаптацией к новым условиям (да и старым тоже) достаточно паршивенько. Во-вторых, уход из школы означал разлуку с Лёшкой. И пусть мы продолжали быть друзьями и соседями, расстояние оказало влияние на обоих.

***

Любви с гимназией у нас не случилось с первого же дня (буквально с порога), когда я, только что ступившая на территорию своей новой школы, умудрилась растянуться на крыльце. Сидела на ступеньках, зажимая ладонью разбитую коленку, и впервые в жизни паниковала, ощущая свою оторванность от… Лёшки. Такое происходит, когда всю жизнь идёшь бок о бок с человеком, а потом ваши пути вдруг резко расходятся. И вроде бы ничего ещё не случилось, если не считать подбитой конечности и порванных колготок, которых, к слову, было жальче всего, но я вдруг ощутила себя дезориентированной и одинокой. Да и Лёшкина реакция на мой переход не давала покоя.

— Поздравляю, — абсолютно спокойно заключил он, когда я впервые посетовала ему на идею родителей. — Твоим мозгам давно здесь не место.

— Но как же ты?! — негодовала я, впервые в жизни фонтанируя эмоциями во все стороны.

— А что я? — удивился Орлов, недовольно наморщив лоб. — Справлюсь. Или ты думаешь, что я без тебя не способен учиться?

Нет, я так не думала, но хотела... Хотела чувствовать себя нужной. Желание оказалось неожиданным и странным, но именно тогда я впервые задумалась о природе нашей дружбы.

И вот, моё первое сентября без Лёхи. Горше всего было осознавать, что это моя жизнь дала резкий поворот, для него же, в сущности, мало что изменилось: та же школа, те же друзья, учителя… Заметил ли он, что на утренней линейке я не стояла по правую руку от него? Эта мысль не давала мне покоя, всё то время, что я сидела на крыльце, пытаясь остановить кровь, упорно бегущую из небольшой, но на удивление глубокой ссадины.

Именно такой я и предстала перед своим новым классом. С подранными и заляпанными кровью колготками и с большими круглыми от испуга глазами, в упор смотрящими на присутствующих. Поэтому нет ничего странного в том, что мои новоявленные одноклассники отнеслись ко мне с некоторым... скепсисом.

Здесь следует пояснить, что гимназия тех лет (да и сейчас вряд ли что-то сильно изменилось) представляла собой учреждение, куда брали не просто одаренных или сильных учеников, туда брали тех, чьи родители могли себе позволить хорошее образование для своих отпрысков. То есть школьные успехи были слегка вторичны в сравнении с тем, что твоя семья могла предложить родной образовательной организации. Только не подумайте, что здесь покупались или продавались оценки. В плане знаний и дисциплины нас гоняли в хвост и гриву, но и попасть сюда просто так, с улицы, было невозможно. Поэтому я со своими родителями, еле сводящими концы с концами, несколько выбивалась из общей массы.