И дернула вперед так, что девчонки отлетели от нее в обе стороны.

Все-таки из-за этой заминки Сима выиграла минутку. Возле окна они очутились шаг в шаг, лоб в лоб.

– Отойди! – зашипела на девку Сима. – Не тебя, меня звали!

– А ну-ка в сторону! – наддала плечом Вика.

– Будешь еще мне пихаться! Я тебя и сама пихну! – жарко хрипела Сима, изо всех сил оттесняя ее своим немолодым, но крепким телом жилистой деревенской бабы. – Да кто ты такая, чтобы сюда лезть?!

– Я жена, а не кто такая!

– Чья жена?.. А ну, зубы мне не заговаривай!

– Дяденька полицейский! Тут вот две тетеньки дерутся, – зазвучал над шумом перебранки высокий детский голос. – Вот и окно у них там разбито, заберите их, дяденька, в отделение!

Вика и Сима одновременно повернули головы и уперлись взглядом в остановившуюся неподалеку патрульную машину, от которой к ним уже шел уверенной походкой страж порядка. Жильцы дома, в котором Егор бил стекла, не ударили в грязь лицом; вызвали-таки участкового. А инстинкт, подстегнутый словами Егорки, вел его туда, где действительно кипели страсти, где соперницы были готовы не уступать до последнего. Остолбенев на секунду, они снова кинулись к окну, синхронно, как при занятиях аэробикой. Обе стремились урвать свое до того, как окажутся во власти полицейского. Сима – протянуть руку и получить теткино наследство. Вика – заглянуть внутрь и узнать правду.

И когда они наконец приникли к оконной дыре, окруженной серебряной паутиной трещин, на них изнутри скакнула большая черная крыса, тоже как будто спешащая выполнить какое-то свое дело. Краткое мгновенье она висела в воздухе, словно раздумывая, на которую из двух застывших под ней голов лучше прыгнуть…

Но этот выбор так и не был сделан. С карниза верхнего этажа на крысу спикировало что-то стремительное, мягкое и тяжелое; блеснули две узких зеленых молнии, и на землю упал отчаянно барахтающийся клубок. Еще минута, и можно было различить усевшуюся против окна кошку с задушенной крысой в зубах. Кошка фукнула и фыркнула, словно сплюнула что-то на землю.

– Участковый Иванов, ваши документы, – подошел полицейский, до сих пор, как и все вокруг, неподвижно наблюдавший разыгравшуюся на его глазах удивительную сцену. – С какой целью вы разбили окно?

– Это я разбил, – тотчас же вывернулся из-под его руки проворный, как вьюн, лопоухий мальчишка небольшого роста. – Это для меня вас вызвали, а тетеньки ни при чем!

– Ты что? – тихо сказал ему оказавшийся рядом Арсений. – Пусть их увезут в полицию, иначе они прорвутся в квартиру… сами мы их здесь не удержим!

– А теперь уже можно, – беззаботно отвечал Егор, не понижая голоса. – Теперь уже все: Настина бабка померла!

– А как же… – начал было Арсений, но Егор не нуждался в продолжении фразы. Он обернулся на свою кошку, с чувством исполненного долга умывавшуюся над крысиными останками. Все тоже посмотрели туда, и какое-то время во дворе стояла полная тишина.

Звонки в дверь отдавались ломотой в висках, саднили в затылке, заставляли накрепко сцеплять пальцы, чтобы не поддаться этой настойчивой силе, поддержанной приглушенным говором разных голосов. Потом к ним добавилась очередь кулачных ударов и громкий возглас: «Откройте, полиция!» Но открывать было ни в коем случае нельзя: полицейские тоже люди, столь же незащищенные от духовной чумы, как и прочие. Сзади забилась за вешалку Настя, вздрагивающая при каждом крепком ударе, да и сам Коля чувствовал себя паршиво. Но что они могли сделать? Им оставалось только тянуть время и надеяться при этом на чудо. Бог не допустит, чтобы все пошло прахом. Пока еще выломают дверь, должно что-нибудь произойти…

И тут, словно журчанье ручья в пустыне, словно оклик друга для блуждающих в темноте, из-за двери, перекрывая весь прочий шум, донесся звонкий голос Егора:

– Николай Дмитриевич, уже все! Теперь можно открывать: бабка Ульяна померла, а колдовство пропало! Его моя Мурка сцапала!

Колю аж затрясло – уже все! Егору он доверял безоговорочно, да и его кошка тоже, оказывается, имела право держаться с полным достоинством. Вышло, как в ковчеге: человек и зверь заодно, а с небес помогает Бог. И вот их сегодняшний ковчег причалил наконец к берегу…

Теперь можно было расслабиться, но Коля почувствовал, что как раз теперь-то ноги его не держат, от сказавшегося задним числом напряжения. Он уперся в стенку, чтобы, чего доброго, не упасть. А за его спиной раздавались исступленные рыдания: уткнувшись лицом в старое пальто на вешалке, Настя оплакивала свою бабушку.

«Вселенский человек» Захар Феликсович почувствовал, что опять проиграл. Сначала все шло по плану, но потом, должно быть, вмешалась та Сила, которую он избегал называть, потому что даже упоминание о ней равнозначно его полному и бесповоротному краху. Но даже понимая, что поражение неминуемо, он все равно вынужден идти теперь до конца, поскольку уже не может остановиться. На таком пути многократно возрастает сила инерции: начал – продолжай, расти заведенного в колбе гомункула, хоть и не ты станешь его хозяином, а наоборот. Причем гомункул – хозяин абсолютно безжалостный, не щадящий ни тебя, вызвавшего его из небытия, ни твоих близких… И когда придет время умирать, он сведет тебя в обитель вечной тоски и скорби, а сам вернется на землю, к тому, кому ты оставишь его в наследство. Ведь призванный в мир гомункул не желает возвращаться назад: призвать его получается, а вот вернуть обратно практически невозможно…

Захар понимал, что роковым образом обманулся: впереди его не ждет ничего хорошего. Однако ему хотелось сеять в мире зло, как озлобившемуся на жизнь больному хочется распространять вокруг свою заразу.

И все надо делать методично, даже в заведомо проигранном деле. Сначала необходимо завершить воплощение гомункула. Захару опять нужны импульсы живого человеческого существа, непосредственного и доверчивого. Вике удалось вырваться из его сетей, но ведь не одна Вика живет на свете. Вокруг полным-полно дурочек с ясными голубыми глазами…

Мама назвала меня Мальвиной, в честь девочки-куклы с голубыми локонами. Когда я была маленькой, мне очень нравились картинки в книжке «Золотой ключик», особенно те, где была нарисована Мальвина. Я надеялась, что и сама вырасту такой же красивой: ведь не зря у нас с ней общее имя!

В школе меня называли Малей, Малькой, Мальвинкой, даже Калинкой-Малинкой. А одна пожилая учительница звала Мальвой – это был ее любимый цветок.

В общем, если в младших классах я радовалась своему необычному имени, то в средних мне уже хотелось от него отдохнуть, растворившись среди снующих вокруг Машек, Катек, Анек и Настей. А уж в старших классах я убедила себя, что имя вообще ничего не значит: важно, какой ты человек. Если люди будут меня уважать, никому не покажется, что Мальвина звучит напыщенно.